Гости отдыхали после дальней дороги, ожидая команды на вход. Колодец по указанию бабки принес воды в бидонах и оставил старушку заговаривать питье. Вышел во двор, скомандовал Шпыну тащить бутылки с завертывающимися пробками, а через минуту велел Филину заходить одному. Начальник, низко пригнувшись, нырнул в комнатенку бабки, неодобрительно сверкнув на иконы в углу.
- День добрый, мамаша, - Филин придвинул скрипучий стул, с опаской, не дожидаясь приглашения, сел. Первый вопрос бабки ошарашил.
- Деньги любишь, сынок? - Вырвалось из сухих губ.
- А кто ж их не любит, мамаша, только дитя малое да скот тупой. - Ишь завернул ответец, порадовался Филин и уселся поудобнее. Не понятно, как соотносятся любовь к деньгам и его самочувствие... А, бабуся-хитруся, прикидываешь, как одарит клиент? Филин довольно улыбнулся: хорошо, когда понятно, все по правилам игры; удивительного мало, старушенция обретается в тех же пределах, что и Филин: товарно-денежные отношения плещутся у ног каждого бескрайним морем и прежде, чем отправиться в плавание, всяк норовит прознать, где рифы, где балуют штормы, а где умучает покоем мертвый штиль.
Старушечьи руки потянулись к Филину, подрагивающие пальцы замерли, почти касаясь лица, рот-черточка в вертикальных засечках глубоких, будто давние швы, морщин не разжимался. Филин сообразил - нелишне изложить хлопоты, описать невзгоды.
- Тревога не покидает, мамаша... сплю чутко, чуть кто торкнется, глаза на караул... тело чаще вроде не мое... - Филин оглянулся, будто вознамерился крамольное сообщить, - нет радости от жизни, хотя вроде все при всем... семья здоровая, - толстый палец согнулся в подсчете, достаток внушительный, но вот мысли паскудные, торопливые, шершавые, обдирающие внутри, похоже с шипами. Людей не понимаю, вижу насквозь и... не понимаю... крутят все, комбинируют, норовят обойти и урвать...
Лоскутное одеяло поползло к полу, старушка накренилась:
- Достаток, батюшка, каждому люб.
Филин не слушал, как и всегда, редко придавал значение чужим речениям да откровениям, весомость числил только за приказами, причем отпечатанными на бумаге. Приказ есть этап жизни: или возносит или низвергает обычная бумажка, это не слова гневные на сборищах или разносные статейки в печати. Следить умно только за приказами в части персональных перемещений: тревожнее всего, когда копнули под верха, с коими ты ладил, тут жди беды, начнут жилы тянуть, иссекать всю грибницу, вдруг в одночасье оказавшуюся ядовитой.
От старушечьих рук струилось тепло или Филин надышал в каморке, нагрел многопудным телом крошечное пространство, его пьяно клонило ко сну и пошатывало. Если глазам верить, бабка молчала, но в мозгу, будто и в немоте чужая речь вливалась в уши, загоралось: семья твоя в безразличии утопла, никто никому не нужен, важны только деньги и в зависимости не лучше, чем в присутственных местах: прикинусь добрее - отец одарит... с супругом не лишнее поласковее, все же кормилец да и старость, не то что стучится в дверь, а уж разлеглась в прихожей кудлатым псом, такую махину и не ворохнешь.
Пахло давно забытым, наползавшим издалека лет... Ладан! сообразил Филин чуть позже, разглядывая свои руки, запихивающие в сумку бутылки с освященной водой; у ног на клочке газеты желтая воронка с влажным зевом от только что переливающейся жидкости. Филин поднимается, лезет во внутренний карман и... протестующий жест старухи, сразу - мысль цену набивает! - и еще одна, жадная - если станет сильно упираться, можно и не платить, должны ж люди добрые радеть друг другу; и совсем уж успокаивающее соображение: тут как тут Шпындро, все уладит, не в первый раз... Филин хотел пошутить при прощании, но встретился глазами с иконописным ликом и сглотнул нежданно скрутившее скоморошество, заметался, не зная, то ли целовать сухую руку, то ли церемонно раскланяться, то ли и здесь в каморке, будто вырубленной целиком из глыбы прошлого, не забывать, что он - начальник, по-своему вроде святого на выгнутой черной от времени деревяшке, начальник еще при власти, сам издающий бумажки-приказы, штопающие или рвущие чужие жизни.
