— Естественно, — согласился Василий.
— Ив самом деле естественно. Оправдано диалектикой бытия. Посмотрите: есть частное — личность; есть общее — идеалы; следовательно, нужно нечто посредине, особенное.
— И это, конечно же, идея Бога и братской любви во Христе. Было. И не помогло. И не нужно.
— А что нужно?
— Трудно с вами спорить. Вот уже получилось, будто я признал необходимость чего-то третьего. А ведь нет, не считал я так, Владислав Феликсович, и не считаю. Ничего больше не требуется, только надо посерьезнее вдумываться в то, что наметили, и в то, что есть, и находить, что забыли, что напутали, а что попросту устарело. Ну а если кому-то нужно «особенное», да еще если он сумеет его для себя выстроить, не припутывая боженьку — или что там еще из потустороннего сейчас в моде, — так пожалуйста, с дорогою душою. Какие возражения!
— А зачем выдумывать, искать иное, если все уже найдено, веками выстрадано, выверено?
Белов в сердцах отбросил гильзу:
— Не понимаю я вас. Сознательно служить лжи…
Не нравилась ему концовка разговора. Не нравилась — и все тут. Едва ли не впервые Василий Андреевич сталкивался с душой намного более сложной, чем его собственная, — а ведь комиссар был не прост, очень не прост, и не один десяток врагов в свое время просчитались в нем… Сейчас никак не удавалось «примерить на себя» партнера, и это сбивало и злило.
— Реальное положение… — вздохнул Граф. — Реальное положение намного тоньше и диалектичнее, чем короткое слово «ложь». Мне хотелось бы верить, что мы еще вернемся к этому разговору.
— Хорошо, — пообещал Василий, — вернемся. И вы сами убедитесь к тому времени, на что способны человеческий разум и совесть.
Осторожно переступая, Осинецкий сошел еще на несколько ступенек вглубь.
Затем, прикрыв «козырьком» ладони глаза, посмотрел на лютеранский сектор, туда, куда Василию Андреевичу совсем не хотелось поворачиваться.
Едва заметная печальная улыбка тронула губы Графа, когда он сказал:
— Это пока ваша очередь убеждаться.
— Это мы еще посмотрим, — сказал Белов, по-прежнему не оборачиваясь.
Граф опустился дальше в темноту. И уже оттуда донеслись его слова:
— Блаженны милостивые…
А может, Белову только показалось, может быть, распространенная евангельская цитата только предчувствовалась. Но продолжать спор не было смысла и времени.
Через мгновение Василий оказался в шестом секторе. Непроизвольно отступая перед ножом бульдозера, надвигающегося на могильные холмики, Василий призывно пощелкал пальцами.
Клочковатая стремительная туча наползла на низкое солнце. Резанул ветер. Пыль взвихрилась невысокими гибкими смерчами и опала.
— Счас я ему, контре… — перекосив рот от гнева, прошептал Седой и шагнул к бульдозеру.
Но Василий Андреевич удержал:
— Не надо. Не в нем дело. С ним успеем. Побудь здесь — я сейчас…
И — исчез.
— Не кладбище поедем? — спросила Наташа, устраиваясь на заднем сиденье.
— На сегодня хватит, — невесело сказал Виктор и рванул «Москвичек» так, что взвизгнули шины.
— А к Василенко?
— Вообще-то надо… Я ему позже позвоню.
— Позже ты не позвонишь.
— Это почему же?
— Он с тетей Тамарой мириться будет. Даже к телефону не подойдут…
«Ну-ну, детки, — подумал Виктор, — не слишком ли много вы знаете?»
Действительно, по вечерам Толя Василенко, не столько пьяный, сколько под устойчивым хмельком и весь такой бесшабашный, ссорится с Тамарой; а к девяти, когда хмель спадет, принимается каяться и пробует мириться.
…Отец с дочерью уже успели переодеться и умыться, когда со знакомым вечерним нытьем вкатилась Татка, а за ней, сопя и цокая каблуками, появилась Валентина.
— Здравствуй, мама, — Наташа, протиснувшись в прихожую мимо сестры, потерлась кудряшками о плечо Валентины.
— Ага, здравствуй, — ответила Кочергина и принялась стаскивать туфли. Потом поймала взгляд Виктора и спросила:
— У тебя деньги есть?
— Трояк, — ответил Виктор.
— Как, всего?
Виктор, подавляя раздражение, напомнил, что аванс шестнадцатого, и прошел в комнату.
— Мне надо срочно полторы сотни, — в спину ему сказала Валентина, — я Петухову уговорила уступить.
— Платье? — спросил, не оборачиваясь, Кочергин.
