— Не забыли… Хотя, конечно, накрутили здесь всякого… Но не надо считать ситуацию необратимой.
— Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи… Мы когда-то начинали со «чти отца своего», а вы — с «отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…»
— Мы начинали с «необходимости сохранения и использования всего ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории». А потом уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся — потому что хотели выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте…
— Вот и пришло время…
— Владислав Феликсович, — винтовочная гильза уже плясала над ладонью, а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?
…То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора. И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту «оскорбляемого Бога» (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но — пересилил тиф. Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти…
— Не понимаете? — помедлив, спросил Граф. — Тиф — слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых… Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это — не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?
— Что — «эти»? Эти как раз и невежественны.
— Слов, правил и законов им преподали достаточно.
— Каких? — спросил Белов. — О строительных конструкциях? Как это у них называется: «строительные нормы и правила»? Или других? Да в том-то и дело, что не успели мы обучить их искусству быть людьми. Жить в мире, который не появился из небытия только что и не должен исчезнуть, едва закроет глаза последний из ныне живущих.
— Вы-то сами умели? — невесело улыбнулся Граф.
— Учились, — отрезал Белов. — На своей шкуре учились.
— Если бы только на своей… — тихо обронил Осинецкий.
— Не теориями людей надо воспитывать, — твердо сказал Белов, — но и оставлять их без указания, заставлять тыкаться вслепую, только через страдание прозревать, если есть возможность предотвратить, — это неправильно.
— Христос дал такие заветы… Да только следуют ли им? — спросил Осинецкий и сам же продолжил: — Когда выстрадают — научатся. А без того непрочно…
Василию Андреевичу вновь мучительно захотелось плотно набить трубку, перекатывая в зубах мундштук, зажечь табак и на мгновение задохнуться горьким дурманящим дымом. Но трубки нет… Белов встал и, невольно подстраиваясь под неспешную поступь Осинецкого, сказал:
— Не надо пускать ничего на самотек. Хватит уже. Люди не заслуживают такого обращения. Надо создать условия — вот они и будут поступать по-человечески.
— Условия вы уже создали. Вот и получайте сполна.
— Я говорю не о куске хлеба и не о крыше.
Василий почувствовал, что его реплика очень понравилась Осинецкому. В те секунды, пока длилось молчание, он почти предугадал ответ Графа:
— Это вы понимаете. Прекрасно. Теперь свершите следующий шаг: поймите, что человеку никогда не хватит того, что у него уже есть. Человек единственная из тварей божьих, способная умереть от пресыщения. Потребности, а точнее, желания растут быстрее, чем возможности их удовлетворения…
Почти предугадал слова Графа; и, пока Осинецкий говорил, Василий продумал ответ:
— Разве речь идет только о материальных благах? Создадим условия, чтобы человек был добрым, чтобы ему выгодно было становиться добрым, и честным, и справедливым, и разумным в своих желаниях — и он обязательно станет таким…
— Нет же, — Осинецкий остановился и посмотрел в глаза, — да поймите, это важно: нет и не может быть таких условий, чтобы человеку выгодно было становиться добрым… Иллюзия. Наоборот надо: переделать человека, вложить ему в душу любовь к ближнему, чувство справедливости, умеренности в воздаяниях благ земных — и только тогда станет возможным ваше общественное устройство, опрощающее идеалы христианства, но не искажающее их.
