Из Рождественского собора происходит чин Рублева, известный под именем Звенигородского. Три изумительные иконы составляют его, а первоначально этот деисусный чин (второй ярус иконостаса) состоял из семи икон. Эти три работы Рублева академик Грабарь в 1918 году нашел на Городке, в сарае, под поленницей (в литературе упоминается также имя реставратора Г. О. Чичикова). Все иконы Звенигородского чина сейчас в Третьяковской галерее. Оценивая их, историк древнерусского искусства М. В. Алпатов говорит: «Но, бесспорно, самим Рублевым и только им одним мог быть выполнен погрудный Звенигородский чин, от которого сохранились лишь иконы Спаса, архангела Михаила и апостола Павла… но которые, как античные мраморы, ничуть не утратили художественной ценности из-за своей фрагментарности».
Иконы Звенигородского чина Рублев исполнил, будучи зрелым, прославленным художником. Черты стиля гениального мастера выявлены здесь с замечательной полнотой. Особенно впечатляет икона архангела Михаила. Просветленный лик отражает незамутненный страстями душевный покой. Нежные певучие краски, соединяясь с пластической упорядоченностью рисунка, образуют неземную гармонию. Единение содержания и незаурядных живописных качеств иконы образует произведение непреходящей ценности. Искусство Рублева торжественно и празднично, оно покоряет величием духа, совершенством художественной идеи.
«У нас все ведь от Пушкина», - говорил о классической литературе XIX века Достоевский. Русская художественная культура XV столетия питалась богатством наследия Рублева.
Волнуясь, выглядывая в окно от самой Москвы, ехал я в Звенигород спустя много времени после той, столь важной для меня зимы. Вот я вернулся сюда, на Звени-горье, через столько долгих лет. Что изменилось здесь, изменилось во мне, когда минули годы молодости, лучшие минуты которой были подсказаны, определены Звенигородом, вкусом узнавания России?
Деревянный мост, как прежде, был перекинут через широкую, но мелкую здесь Москву-реку. Река искрилась на солнце. Дробные, юркие блики, как серебряные монеты, рассыпались беззвучно на быстрине и, уносимые водой, растворялись в ее потоке. Звенигорье полукольцом окружал затуманенный лес, к нему вели сочные, несмотря на осень, нарядные луга с редкими линиями низких кустов. Выглядывали из-за древесных куп темно-красные крыши домов, затейливой лентой тянул печной дым. На юго-востоке, среди зеленых чащ, светился шпиль заброшенной церкви и портик Введенского: одно из обаятельнейших имений Подмосковья.
Жгло полуденное солнце, дар бабьего лета. Стрекотали взахлеб кузнечики, не собираясь отмалчиваться по закону, установленному для них природой. Они бесновались, как в разгар сенокоса. Догорали кисточки бузины, шумели сосны, далекие потомки дремучих боров князя Юрия. Те же вязы, ветлы, те же острова крапивы, что шесть столетий назад. И ты, собор на Городке, - тот, что был тогда, когда здесь, на этой теплой траве, растирал свои краски Рублев, ты, белокаменное чудо Руси, ты все тот же, как памятной моей зимой. Я увидел твои стены издалека - от станции, над знакомой речной низиной. На западе она замыкалась лесом, и там же, на западе, ближе к пойме, белым взмахом представал Саввин монастырь с его соборным храмом.
Где был я долгие годы, что разделяли первый и нынешний приход к Городку? После тебя, Городок, выпали мне вечевой Псков, ратные стены Изборска, прозрачная глубина около псковских озер, холмы Завеличья. После тебя, Городок, был Великий Новгород, ширь Волхова, купеческие дома Валдая. И далее, далее, по старинной Руси, по дорогам дружин, по холмам и тропинкам. По Клязьме, Оке, Волге, Двине, Сухоне, Днепру, по петровской Неве, по водным дорогам русичей. Много лет возвращал я тебе, Звенигорье, залог, ту красоту, что дал твой Успенский собор. О некоторых из этих своих дорог я рассказывал, чтобы увлечь последователей, приглашая их открывать для себя Россию. Ибо чем подробней узнаем мы ее, тем вернее любовь наша к Родине, тем рачительнее мы будем собирать подробности о ней, чутко вслушиваясь в гулы истории.
