— В чем дело, Дон? — спросила она. — Пожалуйста, Дон, позволь мне помочь.
Он отшатнулся.
— Дон, — через мгновение отрешенно произнесла она, выдавливая слова, — если ты действительно хочешь уйти с этим человеком…
Он скорчился, стоя к ней спиной.
— Нет! Нет!
— Но тогда в чем дело, Дон? Как ты можешь так себя вести? Какую власть он над тобой имеет?
Он безнадежно тряхнул головой.
— Дон, пожалуйста, скажи, почему он тебя мучает? Прошу тебя, Дон!
Молчание.
— Что же нам делать, Дон? Этот человек… Ох… Должно быть, он безумен, если мог сотворить такое, — сказала она, встревоженно разглядывая разбитое окно. — Он вернется? Он будет и дальше тут рыскать? Он будет… ох, Дон, разве ты не понимаешь, нельзя все так оставлять. Тут же дети. Дон, я думаю, мы должны обратиться в полицию.
Он быстро огляделся, его лицо уже было вполне спокойным.
— Этого мы сделать не можем, — ответил он тихо. — Ни при каких обстоятельствах.
— Но если он и дальше…
— Нет, — отрезал Дон, напряженно глядя на нее. — Я сам со всем разберусь, Кэт. Сейчас я не хочу об этом говорить, но обещаю, я разберусь. И такие инциденты, как сегодняшний, не повторятся. Даю слово. — Он сделал паузу. — Хорошо, Кэт?
На мгновение она встретилась с ним глазами. Потом неохотно — было странное чувство, что она делает это под давлением его взгляда, — кивнула.
* * *
В течение следующих двух недель Кэтрин много раз горько пожалела о том, что в ту ночь не настояла на обращении в полицию. Ибо после той ночи наступило царство страха, тем сильнее угнетающего волю, что его нельзя было приписать никакому конкретному происшествию. Тени на газоне, тихие звуки за окнами, намек на крадущуюся фигуру, открытые двери, которые должны были быть закрытыми, — во всех этих мелочах не было ничего определенного. Но они лишали ее мужества.
Кэтрин была уверена, что дети это почувствовали. Дон-младший начал задавать вопросы о ведьмах и кошмарах и уже не так храбро поднимался по лестнице вечером. Иногда он смотрел на мать или отца с таким выражением, что у Кэтрин возникало желание не изображать веселье и беспечность, а поговорить с сыном открыто. Джон чаще обычного приходил к ним в постель по ночам, а Венди чаще обычного просыпалась в слезах.
Первые несколько дней Дон вел себя обнадеживающе. Оживленный и деловитый, совсем не угрюмый, он всегда держал наготове (что было для него нетипично) запас шуток для детей и комплиментов для жены, хотя Кэтрин не могла избавиться от ощущения, что все это было тщательно приготовлено заранее и стоило ему немалых усилий. Но он держал ее на расстоянии вытянутой руки. С ловкостью, прежде ему несвойственной, избегал серьезных обсуждений. Пару-тройку раз, когда она, не выдержав, спрашивала о его самочувствии или о Дейве, он лишь хмурился и торопливо отвечал:
— Пожалуйста, давай не будем об этом сейчас. Так мне только тяжелее.
Она пыталась внушать себе, что любима по-прежнему, но если контакт между тобой и твоим мужчиной нарушен, то думай не думай — пользы мало. А если чувствуешь, что любовь еще жива, это угнетает еще больше, потому что тебе не за что ухватиться. Дон ускользал от нее, рассеивался как дым. И она никак не могла этому помешать.
И слишком часто долгий и тревожный ход ее мыслей прерывался каким-нибудь мелким, но зловещим инцидентом, от которого трепетали нервы.
Со временем обнадеживающие признаки в поведении Дона исчезли. Он стал молчаливым и холодным — и с нею, и с детьми. Его эмоции теперь проявлялись на лице — подавленность, отчаяние. Дети тоже это заметили. За ужином Кэтрин падала духом, замечая, как Дон-младший исподтишка переводит взгляд с тарелки на отца. И старший Дон выглядел нелучшим образом. Он похудел, под глазами залегли темные круги, движения стали порывистыми и нервными.
Он обзавелся привычкой держаться поближе к прихожей, когда был дома, поэтому всегда первым отвечал на дверной или телефонный звонок.
Иногда он уходил из дома поздно вечером, сказав, что ему неспокойно и нужно прогуляться. Он мог отсутствовать пятнадцать минут или четыре часа.
Все же Кэтрин пыталась достучаться до него. Но он как будто всегда знал, что она собирается сказать, и от его взгляда, полного страдания, вопрос застревал у нее в горле.
