Введение в гражданскую войну - страница 24

примечание: Преимуществом быть гражданином Рима пользовались не одни только римляне, но все, кто в любой из провинций Империи проявлял достаточный уровень этического конформизма по отношению к римской модели. Статус гражданина обретал юридическое значение только в той мере, в которой он соответствовал личной работе по самонейтрализации. Как мы видим, термин «гражданин» принадлежит не к языку Закона, а к языку нормы. Призыв к гражданам, таким образом, ещё со времён Французской Революции – чрезвычайное средство; практика, соответствующая исключительной ситуации («Родина в опасности», «угроза Республике» и т. п.). Так что призыв к гражданам – никогда не призыв к субъектам права, но наказ этим субъектам права выйти за пределы себя и отдать свою жизнь, проявить образцовое поведение, стать больше, чем субъект права, чтобы смочь им остаться.

57 Деконструкция[37] есть единственная совместимая – X ⁄ с Империей мысль, когда она не является официальным мышлением Империи. Те, кто чествовал её как «слабое мышление»[38], угадали: деконструкция – дискурсивная практика, имеющая единственную цель: растворять, изгонять всякую силу, и никогда самой никакой силы не производить.

примечание: Ницше, Арто, Шмитт, Гегель, апостол Павел, немецкий романтизм, сюрреализм, – кажется, словно деконструкция прямо предназначена метить своими нудными комментариями во всё, что в сфере мысли было когда-то носителем силы.

Верховный суд США

Эта новая форма полиции, выдающая себя за безобидное продолжение литературной критики, у которой уже истёк срок годности, показывает в своей области весьма пугающую эффективность. В скором будущем ей удастся обнести всё, что ещё представляет опасность из прошлого, санитарными кордонами отклонений от темы, оговорок, игры слов и намёков, погребая под тяжестью своих прозаичных томов любую возможность для мысли продолжиться в действии, словом, потихоньку борясь против событий. Неудивительно, что этот бурный мировой поток болтовни родился из критики метафизики как преимущества «простого и непосредственного» присутствия, речи перед письмом, жизни перед текстом и многообразием его значений. Разумеется, можно интерпретировать деконструкцию как простую блумовскую реакцию. Деконструктор, будучи больше не в силах повлиять ни на одну мелочь в мире, уже почти что и не находясь в мире, сделав отсутствие способом своего постоянного бытия, пытается принять своё блумство, бравируя: он закрывается в замкнутом кругу вещей, которые ещё трогают его, потому что схожи с ним по степени рассеивания – среди книг, текстов, фильмов и музыки. В том, что читает, он перестаёт видеть то, что могло бы относиться к его жизни, и в том, что проживает, видит, скорее, полотно отсылок к тому, что уже прочёл. Мир и само в нём присутствие вместе приобретают для него, насколько это позволяет Империя, характер чистой гипотезы. Реальность, опыт – для него лишь гнусные проявления авторитета. В деконструкции есть что-то воинственное, как война за отсутствие, агрессивный уход в закрытый, но бесконечно тасуемый мир значений. Фактически, у деконструкции, за всей её позёрской внешностью, есть чёткая политическая функция: выдавать за варварство всё, что насильственным образом противопоставит себя Империи, мистикой всё, что делает собственное присутствие силовым центром своего бунта, фашизмом всякое прожитое следствие мысли, всякое действие. Для таких профильных агентов превентивной контрреволюции важно просто продлевать подвешенное состояние[39] эпохи, за счёт которого они и живут. Как уже объяснил Гегель, непосредственность – самое абстрактное определение. И как верно поняли наши деконструкторы: будущее Гегеля это Империя.

58 Империя воспринимает гражданскую войну не как оскорбление её величества или вызов её всемогуществу, но как обычный риск. Этим объясняется её постоянная превентивная контрреволюция, которую Империя натравливает на всё, что может случайно вызвать дыры в непрерывной биополитической ткани. В отличие от современного Государства, Империя не отрицает существования гражданской войны, она ей