Потом в голове прозвучал металлический скрежет, смешанный с пронзительным визгом, – словно литавры бьют не в лад или душераздирающий вопль рвется из сотни глоток. От этого громоподобного крещендо, казалось, земля вот-вот разверзнется под ногами. Я окаменел и очень удивился – как священник ничего не слышит, отчего другие молящиеся не вскакивают с мест в жуткой панике, почему до сих пор не обрушилась крыша церкви?
С мыслью о землетрясении пришлось расстаться, поскольку к глухоте добавилась слепота, Одновременно брус раскаленного докрасна металла ударил мне в грудь, так что сердце и дыхание разом остановились. «Инфаркт! – мелькнула мысль. – Но не могу же я умереть в сорок четыре года, ведь Фамильный Призрак напророчил мне долгую жизнь!»
Грохот и боль прекратились так же резко, как возникли. Меня все глубже затягивала вязкая трясина, состоявшая непонятно из чего – то ли из воды, то ли из воздуха. Затем я осознал, что кромешную тьму, обступившую меня, пронизывают образы, появляясь и исчезая с невероятной скоростью, как кинопленка, мелькавшая в убыстренном темпе сразу на нескольких экранах. Картины раннего детства в окружении тети Лорен и двоюродных сестер и братьев, школьные годы, Дон и я задуваем свечи на именинном пироге, дядюшка Луи сечет нас обоих за какую-то провинность, рождественские песнопения на снегу, рыбалка у реки, выпускной бал в средней школе. И наконец я догадался: это воспоминания, проигрыш прошедшей жизни.
Но не моей – Дона.
Из оцепенения меня вырвал леденящий ужас. Мельканье кинопленки обрело полнейшую чувственную реальность, и я закружился в безумном водовороте образов, звуков, запахов, вкусовых, осязательных и прочих ощущений. Мой внутренний голос выкликал имя Дона, и мне слышался его хриплый, раздраженный отзыв. Я был участником всех воспоминаний, а эмоциональный их настрой ясно свидетельствовал о том, что мой брат-близнец ненавидит и презирает меня всем своим существом.
Но почему, Донни, скажи почему?
Единственным ответом мне была волна ярости, захлестнувшая все видения. Я как будто очутился в эпицентре психического торнадо, и ум Дона рычал на меня со всех сторон, словно смертельно раненный зверь. Мимо проносились жена, дети, друзья, страдающие от его душевных ран, искренне стремящиеся помочь, но он отвергал все попытки, пока не стало слишком поздно. И в своих несчастьях винил главным образом меня.
Не понимаю – почему?
Я беспомощно глядел на этот вихрь, припоминая самое худшее. То, как он отторг Дени, развратил Виктора, как мучил Солнышко и других детей своим беспробудным пьянством, как соблазнил Элен с заранее обдуманным намерением оскорбить и унизить меня. К своему удивлению, я увидел, что он давно и отчаянно раскаивается в содеянном, однако источником всех его прегрешений стала необузданная, неистребимая ненависть ко мне. В финальной сцене своей жизни он покарал себя за нее, но то был акт не воссоединения со мной, а, напротив, отделения от меня.
Донни, я, право, не знаю, за что ты меня так ненавидишь. Но я не в обиде. И никогда не питал к тебе ненависти.
А должен бы, ответил он.
Дон управлял машиной с помощью собственного психокинеза. Я закричал, умоляя его не делать этого, но, разумеется, ничего предотвратить было уже нельзя. Пила, разрезавшая надвое тело моего брата, наконец разъединила нас.
Я открыл глаза. Хромой церковный сторож Билл Саладино толкал меня в бок корзиной для пожертвований и ухмылялся. Я выудил из кармана конверт и опустил его в корзину. Билл кивнул и похромал к алтарю благословить дань маленькой паствы.
Дону в Берлине устроили пышные похороны. Помимо клана Ремилардов, на них присутствовало еще человек двести – кто с ним учился, кто работал. Прозектор потрудился на совесть: Дон лежал такой красивый в костюме и неизменной своей каскетке. Священник в надгробной речи посулил милость Господню всем страждущим и неприкаянным, к коим, несомненно, относился Дон. В толпе шептались о «счастливом избавлении», благочестивые тетушки сетовали: мол, с пьянством ничего уж не поделаешь. Солнышко держалась хорошо, но во избежание срыва могучий Виктор и хрупкий, но властный Дени не отходили от нее ни на шаг. Восемь младших детей сгрудились вокруг матери, и никто слезинки не проронил, зато женская часть родни и соседки в голос рыдали.
