– Убей их! Убей! – послышалась команда. – Стреляй!
– Ни с места, – приказал Тревитт. – Черт побери, я буду…
Он выстрелил – в потолок, – чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений. Мексиканец лишь оцепенело посмотрел на него – ему тоже было страшно, Тревитт видел это по его расширенным зрачкам, по безумной ухмылке, в которую растягивались губы, – но все так же продолжал толкать своего раненого товарища к двери. Пока не добрался до нее.
Тревитт держал фигурки беглецов на мушке, пока те трусили по склону холма и ко входу в переулок. Он так и не принял решения не стрелять. Возможность пустить в ход оружие до сих пор не была сброшена со счетов. И все-таки он не смог выстрелить. Они скрылись.
– Ы-ыыыы! – взвыл обезумевший толстый мексиканец, вывернувшись из кресла, хотя руки и ноги у него были связаны, и заскакал по комнате, словно жаба. – Почему ты не убил их, Матерь Божья, ты ведь держал их на мушке, почему ты не выстрелил прямо им в морду?
– Я подстрелил одного, – возразил Тревитт.
– Зря ты не убил этих козлов, – сказал Мигель.
– Ну… – пустился было в объяснения Тревитт.
Но тут его взгляд остановился на женщине.
Лужа крови, густой и темной, в которой она лежала, почти пропитала ее одежду до розового цвета. Так много? Он был поражен.
Женщина валялась, как тряпичная кукла. Чудовищно, совершенно мертвая, мертвее не представить. А ведь она была абсолютно ни при чем, случайно попалась под руку, но мокла в луже собственной крови, отчего Тревитта кольнула смутная ассоциация с менструацией. Женщина лежала лицом в кровавом море, на боку, и одна ноздря находилась ниже уровня жидкости. Глаза, к счастью, оказались закрыты. Рана на горле уже перестала кровоточить и была чистой. Рот был приоткрыт так, что виднелись зубы и язык. Платье задралось до талии, обнажая бугристые от целлюлита бедра и покрытые густой растительностью голени и лодыжки. Тревитт, все еще сжимая в руке свою «беретту», смотрел на эту картину, как завороженный.
– Матерь Божья, – по-испански проговорил толстяк, – вы слышали, как она вопила? Она бы мертвого подняла.
Кто-то уже успел его развязать, он потирал ободранные запястья. Лицо опухло от побоев.
– Да уж, голосок у нее был дай боже, – хихикнул он вдруг. – Старая Мадонна не умолкала до самого конца. Старая образина. Матерь Божья. Господи.
Он снова залился смехом.
– Эх, мистер, как же это вы не застрелили тех двух ублюдков? Теперь хлопот не оберешься. Не думаю, чтобы вы с вашей игрушкой наделали много вреда. Один, конечно, будет теперь маяться животом, но они вернутся обратно. Если уж у вас есть преимущество в таком деле, всегда нужно им пользоваться. Это нелегко, но приходится быть сильным, если хочешь, чтобы люди тебя уважали.
Тревитта вырвало недавно съеденной куриной тортильей и ромом – прямо на себя, на свой желтый кримпленовый костюм, на мокасины с кисточками, на «беретту». Он упал на колени, сломленный и беспомощный перед лицом такого предательства со стороны собственного желудка, а тошнота все не унималась, его все рвало и рвало.
– Эй, что это с ним? – удивился Рамирес.
– Не знаю, patron, – пожал плечами Роберто. – Может, живот прихватило.
– Ну и безобразие же вы тут устроили, мистер. Запашок тут будет стоять – не приведи господи.
– О боже, – простонал Тревитт.
Неужели никто его не утешит? Нет. Он снял пиджак и утер лицо и руки относительно чистым участком рукава, потом отбросил его в угол.
– Лучше убраться отсюда, patron, – сказал Роберто.
– Кто вообще такой этот психованный американец?
– Да просто появился откуда-то однажды вечером. Вопросы задавал. Дружка у него убили. В вашем заведении. Оно теперь перешло к Оскару. Он меня уволил. Всех поувольнял, кто при вас работал. Большим человеком стал.
– Вот увидишь, в один прекрасный день он у меня окажется под забором.
– Нельзя ли заткнуться? – в праведном негодовании рявкнул Тревитт по-английски. – Просто заткнуться?
Рамирес взглянул на дрожащего американца, потом на Мигеля.
– Что это за парнишка? – поинтересовался он.
– Какой-то сопляк, таскается за американцем.
– Надо уносить ноги, – подал голос Мигель.
