Ланахан не понимал. Но потом все же понял. Ну разумеется, он понял. Внезапно он сообразил, что ему предлагают заключить альянс. Так вот как делаются такие дела: ты помогаешь мне, а я тебе. Но что он может…
Он может очень многое. Теперь он это понял. Очень многое.
– Да, – сказал он. – Я согласен с вами, доктор Данциг. И я хочу, чтобы вы знали, что можете во всем на меня рассчитывать.
Данциг поднял свой бокал, помолчал секунду. Казалось, он что-то обдумывает.
– Майлз, – провозгласил он, – за будущее. Знаете, оно действительно принадлежит нам.
* * *
В тот же день примерно в двух тысячах миль южнее состоялся еще один конфиденциальный разговор, хотя и менее роскошно обставленный, в котором участвовали два других действующих лица истории с курдом.
Рейнолдо Рамирес, явно оправившийся от ран и облаченный в новый блестящий кримпленовый костюм, наклонился к мутному лобовому стеклу и, щурясь от слепящего солнца, объявил:
– Вот! Вот он!
Его спутник, Пол Чарди, лишь кивнул.
Поездка из Туссона по пустыне пролетела незаметно. У Чарди разболелась голова, когда они внезапно очутились в городе. Пол видел его: холмы по ту сторону проволочной изгороди, усеянные лачугами бедноты – голубыми, розовыми и всех прочих цветов надежды. Над пунктом проверки автотранспорта и пешеходным турникетом нависала зеленая перемычка офисов. В обоих направлениях скопилась пробка, а по обе стороны проволочной изгороди толклось около сотни человек.
Чарди окинул пейзаж равнодушным взглядом. Все эта история началась здесь месяц назад. Ну и что? Ощущение замкнутого круга, завершения, окончания в его глазах было лишено волшебства. И все же он сам вызвался отвезти мексиканца обратно и освободить его, еще одного победителя.
Чарди остановил автомобиль у обочины ярдах в восьмидесяти от границы.
– Ладно, приятель. Приехали. Вылезай.
Рамирес неуклюже выбрался из машины. На его теле, должно быть, насчитывалась тысяча шрамов. Он напоминал себе старый помятый мексиканский «де сото» пятьдесят второго года выпуска, ржавый и облупившийся, разбитый в хлам, с серым крылом, синей дверцей и подвязанным проволочкой бампером, который, тем не менее, исправно бегал, несмотря на триста тысяч пройденных миль. Рейнолдо двинулся к шлагбауму, потом замедлил шаг, как будто у него закружилась голова или его одолел приступ тошноты. Он остановился, чтобы взять себя в руки.
Чарди выскочил из машины.
– Ты здоров? – спросил он, коснувшись дрожащей руки.
– Да, si. Рейнолдо в полном порядке.
– Деньги свои получил?
– А то.
Карман Рамиреса оттягивал солидный задел на будущее, полученный благодаря любезности американского правительства.
– Иди. Чего ждешь? – спросил Чарди.
– Nada. Ничего, – ответил Рамирес, распрямляясь.
Ему было лет пятьдесят, а выглядел он на все сто. Он быстро зашагал вперед, дошел до шлагбаума. Немного постоял, касаясь пальцами холодного металла турникета, потом решительно миновал его.
Чарди сидел на ограде и смотрел ему вслед, пока мексиканец не растворился в толпе сутенеров, индейцев, торговцев сувенирами, таксистов и молодых девиц.
Он старался не думать о другом человеке, которого когда-то надеялся вот так отвезти к границе и сказать ему: «Иди. Ты свободен. Ступай на все четыре стороны». Вспоминалась ему и женщина, и мечтательный юноша. Все они погибли, пытаясь перейти границу.
Светило солнце, ветер носил по воздуху шальные газетные листы, вздувал пыль, взметал подолы девичьих платьев, открывая белые ляжки. Чарди больше не мог разглядеть мексиканца. Он ушел. Он совсем ушел.
Чарди развернулся и уселся в свою машину. У него мелькнула мысль найти какой-нибудь бар и пропустить несколько бутылок пива, убить час-другой. Спешить ему было некуда.
