– Ну, это дело надолго, – сказал Беннис. – Ему придется перелопатить горы информации.
– Если он попадет внутрь.
– Он туда попадет. Майлз еще преподнесет тебе немало сюрпризов.
– Это тебе не приходский клуб.
– Он знает, что это такое, Пол.
Они сидели на переднем сиденье фургончика на стоянке управления. Была теплая летняя ночь, по лобовому стеклу барабанил дождь.
– Интересно, в Балтиморе тоже сейчас льет? – сказал Беннис. – Надеюсь, «Ориолес» не пришлось отменять игру.
– Уже двадцать пять минут, – отметил Чарди.
– Пол, если он появится сейчас, значит, он запорол дело. Значит, его выставили и вся наша затея провалилась.
– Ну да, ну да, – пошел Чарди на попятный.
Ему было здесь не по себе, так близко, за оградой.
Хотя бы потому, что он никогда не любил штабных, а сейчас они припарковались чуть ли не на крыше. Но другого выбора не было. Они довели Майлза до самого входа – его прикрывали всю дорогу, группой из трех подразделений, поддерживающих радиосвязь друг с другом и с госпиталем, и каждый из них имел при себе любимую новую игрушку ФБР, пистолет-пулемет «ингрэм мак-11» тридцать восьмого калибра, снабженный глушителем.
Теперь все было в руках маленького святоши; все, что ему нужно было сделать, – это проникнуть в «яму» и выудить заветное имя. Тогда они схватят этого человека, и все будет кончено.
Чарди снова взглянул на часы.
Тридцать минут.
Давай, Майлз. Давай, мальчик. Сейчас на тебя устремлены все взгляды.
Звонок. Чарди вздрогнул, сбитый с толку. Беннис снял с приборной доски трубку радиотелефона.
– Канделябр-контроль, это Шланг-один, – сказал он, потом стал слушать.
– Да, – произнес он наконец, – хорошо, понял. Можете подтянуть подразделения к этой улице? И оповестите метро. Конечно, я согласен.
– Что случилось? – спросил Чарди, слыша в голосе Лео серьезные нотки.
– Данциг отколол фортель. Они только что перехватили на канале Майлза условный сигнал чрезвычайной ситуации. Он улизнул. Данциг дал деру. Он болтается по городу совершенно один.
* * *
– Форму двенадцать? – переспросил Ланахан. – О господи.
Он попытался изобразить обиду.
– Майлз, таковы правила. Не так давно систему безопасности ужесточили. У нас тут разнообразные нововведения.
– Значит, мне придется тащиться обратно в корпус «А»?
«И как мне себя вести? – подумал он. – Что это еще за форма двенадцать?»
– Простите, Майлз. Ничего не поделаешь. Таковы правила.
– Боже, у вас тут что, завелся русский крот?
Блюштейн рассмеялся.
– Вы же знаете, как начальство любит время от времени устроить нам встряску.
– Да уж. Три года назад они попытались ввести идентификацию по отпечаткам пальцев. Впрочем, аппаратура только и делала, что ломалась. Ладно, пойду обратно в корпус «А».
– Мне действительно очень жаль. Вы ведь меня понимаете?
Неужели поддается?
– Это не ваша вина, – сказал Майлз, не двинувшись с места. – Надо было мне сначала узнать новые правила. Ничего страшного. Прогуляюсь, не барин.
– Господи, – сердито сказал Блюштейн, – можно подумать, эти формы двенадцать зачем-то им нужны. Они просто пылятся в кабинете у Данна, пока он их не выбросит.
– Ничего, Блюштейн. Ничего.
– Это совершенно идиотское, идиотское правило, – продолжал кипятиться Блюштейн. – Вечно они там у себя наверху выдумывают всякие глупости, чтобы нам тут жизнь малиной не казалась.
– Это хорошее правило. Предосторожностей много не бывает. В нашем деле безопасность – девяносто процентов успеха.
– Как думаете, много времени вам понадобится?
– Как пойдет. Может, управлюсь совсем быстро – а может, и час уйдет. Не знаю.
– Только побыстрее, ладно? Если кто-нибудь стукнет, шею намылят мне.
– Не беспокойтесь, – заверил его Майлз. – Никто не стукнет. – И отстранился, дожидаясь, пока Блюштейн введет код допуска.
* * *
– Майлз… Ты вернулся.
– Вернулся. Не бойся, Джерри, не навсегда.
– А-а.
– Да, я буду действовать тебе на нервы всего минуту-другую.
– В чем дело?
Ланахан находился в помещении, расположенном в стороне от затемненной «ямы», которое называлось дискохранилищем, а человек, к кому он обращался, был смотрителем дискохранилища. За спиной смотрителя высились стеллажи с дисками, их пластмассовая белизна в ярком свете этой чистой и лишенной какого бы то ни было запаха комнаты казалась ослепительной.
