Человек, идущий впереди него, двигается гораздо быстрее. Даже быстрее, чем я. Хотя он на костылях. Размахивает этими деревянными палками взад-вперед, будто шагает на ходулях. Когда у мужчины лысеет макушка, ему необходимо постригать по бокам волосы. У этого же верхняя часть его головы похожа на веснушчатую скорлупу, окаймленную клочковатой растительностью, вроде той, которая свисает с ветвей деревьев на болотах. Меня передергивает.
Лампы на арке в конце туннеля не горят. Что-то проносится мимо выхода и на него падает слабый мерцающий свет от единственной работающей в переходе лампы. У меня начинает сильно кружится голова, и я плохо понимаю, что происходит. Потому что, что бы ни пересекло только что на моих глазах арку, оно двигалось на четвереньках, быстро, как собака, а туловище у него было тощим, как у гончей. Но это не могла быть собака, потому что я определенно видел галстук на сморщенной шее, а еще рубашку.
К тому времени, как я достигаю платформы Централ Лайн восточного направления, сил у меня совсем не остается. Ноги горят, а в горле пересохло так, что я вряд ли смогу говорить. На этой платформе тоже прохлаждается довольно много людей. Никто не стоит. Все сидят на переполненных скамейках, изученные ожиданием. Это видно невооруженным глазом. Они едва могут сидеть прямо. А те, кто еще держится, просто упираются головами в грязные стены, раскрыв глаза и разинув рты. В этом тусклом коричневатом свете они походят на обитателей склепа под собором, или жертв концлагерей, сваленных в груды за колючей проволокой и обнаруженных союзниками в конце войны.
Я кладу свой портфель на пол рядом с переполненной скамьей и сажусь на него. Из-за усталости мне не стыдно сидеть задницей на полу, будто какой-то чокнутый юный художник. Я громко смеюсь. И мой смех эхом разносится вокруг.
Мой портфель тоже нуждается в замене. Кожа в большинстве мест стерлась, а в двух уголках виден торчащий металлический каркас. Мне подарили его, когда я увольнялся с последнего места работы. Шнурки тоже развязались. У меня нет сил завязывать их. Мне просто нужно немного посидеть здесь и перевести дух. Закрой глаза. Успокойся.
Я резко просыпаюсь, когда что-то задевает мое лицо. Что бы это ни было, оно, кажется, уже исчезло к тому моменту, когда я размыкаю слипшиеся веки. Должно быть, кто-то задел подолом пальто, когда вставал со скамьи рядом со мной. Если это так, то это пальто нуждается в хорошей чистке, поскольку оно пахнет, будто его достали из переполненного мусорного бака. Однако рядом никто не стоит. И я не видел, чтобы кто-то поскальзывался и падал с края платформы на рельсы. Поэтому кто бы то ни был, он, должно быть, довольно быстро убежал в боковой туннель.
Неужели я пропустил объявление? Голова у меня тяжелая, шея ноет.
"Из-за переполненности станции Финсбери-Парк мы испытываем серьезные задержки на Виктория Лайн в обоих направлениях."
Табло по-прежнему обещает поезд до Илинг-Бродвей через одну минуту, как и тогда, когда я только попал сюда. Я уверен, что прибывающий поезд вырвал бы меня из дремоты. И на скамейке рядом со мной тоже никто не шевелится.
Я поднимаюсь на ноги, и чувствую, что коленные суставы стали будто деревянные.
Билборд на другой стороне платформы рекламирует минеральную воду. И, несмотря на то, что гигантская бутылка на плакате закопчена так, что выглядит непригодной для питья, мысль о воде вызывает у меня стон. К своему стыду я даже трясу старую банку от "Кока-колы", которую замечаю под скамьей. Но она такая же сухая, как и кожа парня, сидящего над ней. Похоже, он по-прежнему занят разгадыванием того же кроссворда, на который пялился, когда я садился здесь пару минут назад.
Я прохожу через короткий соединительный туннель между платформами Централ Лайн восточного и западного направления.
"На всех линиях лондонского метро поезда ходят в нормальном режиме."
О, наконец-то. Может быть, сейчас мы куда-нибудь уедем. Потому что сегодня утром творилось форменное безобразие. Я оттягиваю рукав своего пальто. Господи, должно быть, я потерся манжетой рубашки обо что-то очень грязное. И я боюсь заглядывать под грязный рукав на часы.
