Многие годы совместной работы связали полковника Чумака и майора Кочетова узами крепкой дружбы, основанной на глубоком взаимном уважении.
Впервые встретились они на далекой пограничной заставе, куда Кочетов прибыл для прохождения военной службы.
Молодому солдату, жившему до этого в крупном, шумном городе, на заставе не понравилось. Учеба, наряды, отдых, казалось, чередовались с утомительным однообразием. Григорий Кочетов загрустил. Товарищи попробовали было его подбодрить, но из этого ничего не получилось. По натуре немного скрытный, он стал избегать их, дичиться. Вот тогда и появился возле Кочетова политрук заставы Чумак. Все пограничники в нем души не чаяли, по его единому слову готовы были, как говорится, идти в огонь и в воду.
Не сразу политруку удалось найти общий язык с тоскующим солдатом.
«Перевоспитать старается», — слушая политрука, обиженно думал Кочетов, злился на него и, когда можно было, упрямился.
А политрук будто ничего не замечал. Он знал — тоска — чувство устойчивое, не сразу проходит.
Встречаясь, он говорил о простых, обыденных вещах. Больше интересовался городом, в котором до службы в армии жил Кочетов, его семьей.
Незаметно у солдата и политрука появились свои «секреты».
Получит, бывало, Кочетов письмо, а Чумак спросит:
— Ну, как там с экзаменами?
— Да нет, это мать пишет, — пояснит Кочетов.
— A-а, Евдокия Григорьевна! Будете отвечать, передайте ей, пожалуйста, от меня большой привет и сестре не забудьте поклониться.
— Спасибо, напишу.
— Про какие экзамены спрашивал политрук? — интересовались товарищи.
— Будете много знать, скоро состаритесь, — отшучивался Кочетов.
Но потом как-то признался, что речь шла об одной знакомой девушке, которая готовилась поступить в институт. Сказал он это небрежно, как о деле малозначащем, но товарищи поняли:
— Любишь ее?
И никто при этом не засмеялся, не стал над ним трунить. Наоборот, многие признались, что их дома тоже ждут невесты, показали письма от них, фотокарточки.
Вся застава ликовала, когда, наконец, пришло письмо, в котором Зоя сообщала, что экзамены она сдала успешно и зачислена студенткой на первый курс педагогического института.
— Теперь очередь за вами, товарищ Кочетов. Вы должны порадовать ее своими успехами, — сказал политрук, лукаво улыбнулся и ушел.
Такой оборот дела оказался совершенно неожиданным для Кочетова и страшно его озадачил. Остался он один со своими невеселыми думами. Будто день помрачнел, не радовало даже долгожданное письмо.
— Как быть? Что ответить?..
С такими вопросами спустя несколько дней он и обратился к политруку.
— А вы так и напишите — успехов, мол, пока нет, но они скоро будут, — посоветовал тот и добавил: — Если, конечно, надеетесь, что на это хватит у вас силы и воли,
иначе — обманете любимую девушку, а этого делать не следует.
Кочетов промолчал.
Политрук удивленно посмотрел на него.
— Почему молчите? Не уверены в себе?
— Не знаю, — признался солдат. — Не могу и не получается у меня.
— Ой, как плохо, — упрекнул его Чумак. — Человек должен уметь во всем одерживать победу, в большом и малом. Вот послушайте...
Разговор происходил на крыльце дома, в котором жил политрук.
Чумак быстро направился в комнаты и скоро вернулся с небольшой книжкой в красном сафьяновом переплете.
Он усадил пограничника рядом с собой на ступеньки крыльца, открыл книгу и, найдя нужное место, прочитал:
— «Сегодня я опять в камере. Я не сомневаюсь в том, что меня ждет каторга. Выдержу ли я? Когда я начинаю думать о том, что столько дней мне придется жить в тюрьме, день за днем, час за часом, по всей вероятности, здесь же в X павильоне, мною овладевает ужас, и из груди вырывается крик: «Не могу!» И все же я смогу, необходимо смочь, как могут другие, как смогли многие вынести гораздо худшие муки и страдания. Мыслью я не в состоянии понять, как это можно выдержать, знаю лишь, что это возможно, и у меня рождается гордое желание выдержать...»
— Гордое желание выдержать, — потрясенный услышанным, прошептал Кочетов и спросил: — Кто это написал так?
— Дзержинский.
— Дзержинский?
— Да. Лучший из чекистов.
Солдат задумался.
