Все понятно было Андрею: приняли его ордынцы за знатного человека, за боярина или воеводу, хотят доставить своему мурзе в лучшем виде. За знатного человека награда больше, чем за простолюдина, вот и старается сотник. Правда, саблю сотник не вернул, привязал к своему седлу.
Ехали, догоняя ханский кош, долго и нагнали только вечером. Ордынский стан мигал множеством костров, но пламя от кизяков было дымное, тусклое, и Андрей мало что увидел.
Черные кибитки, черные повозки, черные какие-то тени, двигавшиеся по сторонам. Одно запомнилось Андрею: неумолчный шум. Гудел ордынский стан, как растревоженный улей, перекликался гортанными голосами, лошадиным ржанием, воплями верблюдов, скрипом тележных колес. Будто не ночь была, а день базарный.
Возле какой-то юрты Андрея стащили с коня, втолкнули внутрь, швырнули на кучу пыльного войлока. В юрте темно, хоть глаз выколи, только круглое отверстие в крыше чуть светится.
Андрей долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в окольцованный войлоком клочок чистого неба, где остро и зовуще поблескивали звезды. Рядом, в угольной темноте, кто-то стонал, дышал с надрывом, потом затих. Скоро и сам Андрей забылся тяжелым сном.
Андрея разбудили глухие мерные удары, сотрясавшие войлочные стены юрты. Андрей приподнял голову, огляделся. Посередине юрты сидел на корточках ордынец в засаленном халате, лениво пошевеливал в очаге тлеющий навоз. Тусклые язычки пламени, выплескиваясь из золы, лизали медный закопченный котелок. Струйка вонючего дыма тянулась вверх, к круглой дыре в крыше. А в дальнем, сумрачном углу, прикрытый попоной, неподвижно лежал человек с головой, обвязанной бурыми от запекшейся крови тряпицами, с ввалившимися мертвыми глазами. Из-под попоны торчали ноги в красных сапогах с высокими гнутыми каблуками. Такие сапоги Андрей видел только у воеводы Родиона Жидовинова, ни у кого больше. И седая, дерзко торчавшая бородка — тоже его. Не уберегся, значит, воевода. Вишь как посекли его поганые — до смерти!
Андрей вдруг с беспокойством подумал о своих гонцах. Добежали ли до Москвы? А ну как не добежали, тоже иссеченные где-нибудь лежат? Тогда — беда…
Не узнать было не у кого. Ордынцы если и знают, то не скажут. И исправить тоже ничего нельзя — сам в плену. Оставалось надеяться, что кто-нибудь из гонцов проскользнул сквозь ордынскую облаву.
Глухие удары отзывались в затылке тупой, ноющей болью.
Так начиналось каждое утро в ордынских кочевьях. С восходом солнца ханские нукеры, свободные от караула, готовили любимый напиток степняков — кумыс. Бурдюки с кобыльим молоком подвешивали к жердям и часами били деревянными колотушками. Молоко шипело и пенилось, бродило как живое, раздувая кожаные бока бурдюков, а потом светлело, выкидывая на дно мутную гущу. Прозрачный напиток ордынцы переливали в другие, маленькие бурдюки и складывали в глубокие ямы для охлаждения. Острый, хмельной, освежающий кумыс, слегка отдающий запахом горького миндаля, ордынцы ценили превыше всех напитков и поглощали в огромных количествах, потчевали им гостей.
Но Андрей не был гостем, кумыса ему не предлагали…
Ордынец принес от очага плошку горячей бараньей похлебки, сунул прямо в лицо — Андрей даже отшатнулся.
— Корош! — ухмыльнулся ордынец, снова поднося плошку. — Ох, корош!
Андрей медленно тянул сквозь зубы несоленую, обжигающе горячую, мутную жижу, а ордынец стоял перед ним, уперев ладони в бока, и повторял удовлетворенно:
— Корош! Корош!
Потом ордынец выхватил из руки Андрея опустевшую плошку, кинул ему сосуд из высушенной тыквы — с водой, и опять подсел к своему очагу, безразличный и непонятный.
Полог юрты приподнялся, впустив струю знойного, зловонного воздуха. Мягко ступая остроносыми сапогами без каблуков, в юрту скользнул молодой мурза в нарядном халате, с дорогой саблей у пояса, в круглой шапке с опушкой из соболей. Он подошел к телу Родиона Жидовинова, потыкал его в бок носком сапога, разочарованно покачал головой. Поманил пальцем Андрея: выходи, мол…
Андрей с трудом поднялся, побрел к выходу. Перед порогом помедлил, осторожно переступил заляпанную грязью жердину — вовремя вспомнил предостережение Федора Милюка, что по ордынским обычаям наступать на порог юрты — величайший грех, за который карают смертью; ордынцы верили, что это приносит бедствия хозяину. Наверно, он поступил правильно, потому что ордынцы одобрительно заулыбались, а ордынец-сторож снова повторил свое: «Корош! Корош!» Может, других слов по-русски он и не знал?
