Однажды вечером они «отметелили» какого-то парня, который вырвал трубку из телефона-автомата. Тот привел свою компанию, стали выяснять отношения, вмешалась милиция. Потом Люба возмущалась: в городе библиотеки, кинотеатры, спортзалы, неужели невозможно обойтись без драк и глупостей?
— В спортзалах художественные гимнастки через обруч прыгают, — усмехнулся Боб. — В ДК лекции «Влияние лунного света на загробную жизнь паралитиков» да танцы по субботам.
— В больших городах есть дискотеки, — вмешался Васька. — Такие диск-клубы, где собираются и рассказывают, например, о ритме «рэггэй», как он дошел до нас с Багамских островов. Потом о стиле «соул», и все в экстазе!
— Собрались бы, подумали…
— Пусть лошадь думает, у нее голова большая, — перебил Любу Боб, — а нам бы чего попроще.
— Глупо оправдывать собственную ограниченность. В конце концов вы комсомольцы, собрались бы и организовали для себя тот же диск-клуб.
— Ну, комсомольцы… — буркнул заметно потускневший Боб. — Когда я вступал, для меня билет был как награда, но, кроме скуки на собраниях, я еще ничего не получил.
Люба вздохнула:
— А почему ты считаешь, что комсомол должен заботиться о твоих развлечениях? Хорошо подсчитал, что получил и чего не получил, а что ты сделал сам, чтобы иметь право обижаться?
Во второй половине декабря отец начал писать нам письма. Первое, в котором он сообщал, что расстался с аспиранткой, я прочитал, к остальным демонстративно не притрагивался. А вот мама сразу стала уделять больше внимания своей внешности. Следила за собой и раньше, как всякая женщина, а тут зачастила в парикмахерскую, начала делать прическу и маникюр, красить губы яркой помадой, тюбик которой до этого времени лежал перед зеркалом нераспечатанным. Жизнь в большом городе не прошла бесследно, одевалась мама красиво, со вкусом, заметно отличалась манерами и поведением от подруг, с которыми вместе росла или училась в школе. В основном это были крепкие коренастые женщины с огрубевшими от работы руками и преждевременными морщинами на одинаково озабоченных лицах. Они были постоянно обременены тяжелыми продуктовыми сумками и далеко не поэтическими житейскими заботами, вздорными бабьими голосами костерили на чем свет стоит пьющих мужей, с болью и тихим недоумением жаловались на непутевых сыновей и гулен дочек, некоторые уже разнеженно рассказывали о внучатах. Почти все жадно рассматривали фасоны маминых платьев, оглядывали квартиру и тяжело вздыхали: хорошо тебе, дескать, полная свобода, никакой нервотрепки и вытягивающих последние жилы семейных неурядиц. Правда, мне всегда казалось, что они не шибко завидовали этой свободной жизни и откровенничали о своих трудностях скорее из какого-то непонятного сострадания. После таких разговоров мама становилась задумчивой и грустной, уходила в свой детский сад и задерживалась там до поздней ночи или оставалась на ночь дежурить. Это уж какие-то странности женской натуры — о чем печалиться, если прошлого не вернуть, да и городок этот был для нее не ссылкой за неудачную семейную жизнь, а родиной, знакомой с детства и дорогой не только старыми друзьями, но и памятью о родителях. Выходило, что земля была родной и для меня, все-таки покоились в ней не чужие люди, хотя знал я их только по фотографиям и маминым рассказам. Поженились, своими руками построили дом, жить бы да жить, чего еще надо! Но все разом сломала, перечеркнула война…
Деда сразу призвали в армию. Попал он в саперный батальон. В армии на летних учениях я видел, как вкалывали на переправах ребята-саперы, хотя на вооружении у них сейчас мощные тягачи, сильные катера и другая техника. А раньше самой главной техникой был горб да руки, приходилось пластаться в ледяной воде и ранней весной, и поздней осенью. Одним словом, пришел дед с войны с медалями на гимнастерке и какой-то тайной простудной хворостью внутри, от которой по ночам ломило кости и мучил сухой надсадный кашель. Сейчас отлежался бы в больнице, полечился бы на курорте грязями, а тогда было не до лечения и курортов: дом сгорел, город разрушен. Началась послевоенная жизнь, с утра до вечера дед восстанавливал мост в родном городе, с вечера до утра — родной дом.
