— Ты бы хоть со мной перемолвился, а то все с этим несмышленышем.
Плясунков в ответ:
— Ежели вырубит меня из жизни беляк, должен Колька отца запомнить? Кто таков? Зачем оставил родное село, сына? А то вот и я сиротствовал… — Иван Михайлович не договорил. Потом, обняв сына, засматриваясь в его светлые глаза, спросил напоследок: — Не забудешь?
И так мне подступило крикнуть Ивану Михайловичу, чтобы не маялся понапрасну.
А вместо того с другой стороны улицы повисла брань, и баба с богатого двора полоснула его:
— Рази ты отец? Леший ты, а не отец. Все село готов на щепу пустить. Тебе надо за твою революцию, трижды проклятую, народу настрелять, покалечиться. Рази такой перелетный гож к отцовскому делу? Бездомный ты, бездомного и народил.
Иван Михайлович сидел не шелохнувшись, а брань летела мимо, но вдруг он резко повернулся к той бабе и громко ей отвесил:
— Не тот отец, кто жирные куски для сына готовит, а тот отец…
Плясунков в сердцах махнул рукой, выругался, что, мол, с такой вражьей силой разговаривать, и ускакал, а Нюрка, жена его, еще долго переругивалась через улицу.
Ведь вот про него, Ивана Михайловича, отзыв дают: башковитый, решительный, таланта военного человек, а был он способен и на богатую тоску, но не ослабляла она его. Жалел мальчишку, жалел, понимая, что скорее всего будет его сын сиротой. Знал: кто скачет впереди, тот, может, первый и поляжет. Но и раненный, не отходил от революции ни на миг. А сына всегда помнил, ведь для него и казару бил.
Сыном же ему приходится не только Глазан, но и я, Алешка соседский.
«И я, — подумал Глеб, — и я, может, не чужой этому удивительному человеку».
Глебу не спалось. Он вынул записную книжку Тараса и открыл ее на странице, посвященной Судаку. Что же, если время унесло многих дружков Тараса, то книжечка спасла из большой реки, которая иногда называется временем, иной раз — забвением, историю одного из босоногих мальчишек.
«Я родился в русско-японскую войну, — писал Тарас, — и имел к ней самое прямое отношение, хотя наша изба стояла недалеко от Большого Иргиза, а не у Великого (он же Тихий) океана. В войне принимал участие матрос Деев, мой отец. Я помню его бритую, шишковатую голову и длинные усы, мягкие, очень добрые, щекотавшие мою шею и лицо.
Вместо сказок я слушал описание морского боя. Отец размахивал большими жилистыми руками, и мне казалось, что диковинные морские птицы залетали в нашу избу. В красном углу, прямо под святым Николой, висел у нас портрет адмирала Макарова, а над моей головой все взрывался крейсер, и я терпеливо ждал, когда же он наконец пойдет ко дну.
На улице мальчишки, ссорясь, обзывали друг друга микадой, японским императором, а много позже под окнами ненавистной мне старухи пел я шарманкину припевку:
Пой песенку, пой,
Порт-Артур уже не твой,
Маньчжурью отняли, тебя прогоняли,
Долой, Николай Второй.
Злобная Затирухина, откупившая сына от солдатчины, кричала:
— Достукаешься, голытьба перекатная!
Срамила отца, обзывала весь наш род испорченным. Отец только отмалчивался. Прожил с нами недолго: мне минуло десять лет, когда расстались, — снова отправили его на флот, только теперь уже на Балтийское море. Обожженный цусимским порохом, он боялся войны и не скрывал этого от меня, а я не понимал его страха. Мне казалось: нет ничего прекрасней сражения, грохота морской артиллерии, тонущих кораблей противника. И сколько мне отец ни толковал, что в войну обе стороны несут большие потери, я представлял тонущими только корабли противника. И хвастался на всю улицу, что мой отец не какая-то пехота, а морской волк.
Отец уехал, по ночам мать металась от печи к окну, плакала или подолгу стояла у окна, запрокинув голову; лицо ее становилось голубоватым. Я выбирался во двор и, зарывшись в сено, слушал скрип возов.
Ночью возы будто песню свою имели. Со всей степи тянулись они с зерном в Балаково, к большой хлебной пристани, к богатым амбарам красного кирпича. Однажды я видел это все: пристань, огромные волжские пароходы, купеческие хоромы и длинные, в целую улицу, одинаковые дома управляющих, присланных в Балаково самыми богатыми помещиками России. Возил меня в Балаково отец; я полюбил там яркую карусель на ярмарочной площади.
