Но Иван Михайлович на месте, как конь норовистый, не устоит. Ходит и мальчишку с рук не спускает, а если и поставит его на землю, то скорее к своей лошади: он ведь отмахал верст пятьдесят, а может, — и более. Лошадь понимал и очень жалел. Слыхал я, у Плясункова с Чапаевым это одна черта была.
И пока отец убирает коня, Глазан стоит не шелохнувшись, а Плясунок к нему все обращается, как к взрослому. Глазан же слушает, завороженный, хотя по малолетству ничего, наверное, не смыслит. Я-то постарше был, поэтому кое-что мне и запомнилось из тех коротких ночных приездов.
Скажет что важное Иван Михайлович, тень его замрет, а то вытянется, — лунные тени очень яркие, заметили? Привычка у него вслух рассуждать; ведь и торопливый и усталый, а всё мысли его одолевали, и о самом разном.
Когда мне рассказывали старики, как доходил Плясунков до жестокости с врагами или какой был ругатель лихой, отчаянного нетерпения человек, вспоминаю другое: ночные разговоры. Добрый, иногда растерянный голос, — он и сам был с Глазаном как ребенок. А я так понимаю: если человек, совсем взрослый, способен на детское удивление, значит, есть в нем горячее зернышко.
Сын Плясункова — копия отец, только что маленький и без рябинок. А прозвище имел от глаз, они у него большие, любопытные…
Алексей прервал рассказ, помахал рукой шоферу встречной полуторки, груженной зерном.
— Видали? Зерно из колхоза Плясункова, Перекопной Луки; там еще найдете стариков чапаевцев. Вот вам: лихой командир в каждом зрелом колосе живет.
И без всякого перехода Алексей продолжал свой рассказ о свидании Плясункова со своим сыном.
— Иван Михайлович расседлывал кобылу Клавку и жаловался Глазану:
— Думаешь, просто сбить врага с ног? Как у тебя с Лешкой в драке на кулачках? Лешка раз, и ты летишь…
Глазан засопел и обиделся, тоненьким голоском возразил:
— Ты не видел, я Лешку раз, а не он меня.
— Нет, Коленыш, — перебил его Иван Михайлович, — не однажды мы одолевали казака, а Уральск нам не давался. Больно много у казака было свежей, сытой силы. Конный, он быстр. Трижды почти доходил Чапай до Уральска, но подводило снабжение, не хватало боеприпасов, пополнений. Прошлой осенью Василий Иванович попал в окружение и вовсе далеко от нас — в Нижней Покровке; нынче, такой лютой зимой, мы одолели Уральск, — Чапаеву в тот час пришлось быть в академии.
Плясунков снял седло с Клавки, потряс им над собой, и сразу выросла тень его на три головы.
— Вошли в Уральск, но мало расставили дозоров, казак обратно вполз и начал жалить.
— Змея? — в испуге закричал Глазан.
— Змея, — согласился Плясунков.
И тень, на которую я уставился, затрясла руками, и они вытянулись длинные. Лихо гикнув, Плясунков перепрыгнул светлый, лунный островок, схватил Глазана, успокаивал, чему-то смеялся. Я же, стоя у своей избы, всего и разглядеть не мог, только видел — трепыхалась белая рубаха Кольки; это отец его кружил. Потом Иван Михайлович долго растирал сеном холку лошади и все толковал про казаков и Уральск.
— В снегу казак верховой теряет силу, нет простору, нет ему и наскоку. Вот мы и открутились от казары, защемили ей хвост. Но я-то оплошал, допустил их обратно в Уральск да скользкую личность командира Двадцать второй дивизии не обезвредил.
Я тогда не понял жалобы Плясункова, только позднее услышал о героическом взятии Уральска в январе тысяча девятьсот девятнадцатого года и о том, что не хватало нашим людям опыта, дисциплины и ссоры лихорадили их.
Плясунков растер лошади снизу вверх каждую ногу, ощупал ее копыта, потом вырезал ножом пласт земли из-под куста, там, где влаги больше, и привязал к холке как компресс, чтобы оттянуло жар.
Только после этого, взяв сына в охапку, Иван Михайлович скрылся в избе.
Под утро, сквозь сон, я почуял — Плясунков уже в седле. Выскочил на улицу, и верно: он на лошади, как влитой, перед собой держит Николашку, на прощание его катает, а Глазан испуганно оглядывается, болтает ногами. Кобыла же — загляденье: каряя, во лбу белая звезда, на ногах белые чулки, видимо, донского завода. А за ней ходит Нюрка, жена Ивана Михайловича, и просит его:
