Рад Юлиан и решению Лиды остаться дома. Вначале и не верилось, а жизнь, видишь ты, всякий сюрприз может преподнести. И все-таки это дело Юлиан никак не мог отнести к случайности: Лиду домой вернули родословные корни, земля, давшая соки этим корням…
Развернув комбайн на конце загона, Юлиан повел его вслед за Семкиным. Подул встречный ветер, он поднимал вверх пыль от подборщика и бросал ее в лицо. Юлиан поправил защитные очки, чтоб прилегали плотнее.
Ровно гудит мотор, комбайн словно плывет по полю. Если ничто не стопорит работу, Юлиан почти машинально, интуитивно ведет комбайн. Привычное дело.
Вообще-то, Юлиан не любит слишком говорливых людей. Трескотня без повода надоедает. Но вот во вчерашнее утро рассказ Рогожникова о какой-то неизлечимой болезни с мудреным таким названием, кажись, нос-таль-гия, понравился. Хорошо, что нет такого лекарства, чтобы излечивать ее, да и не надо: человек должен тосковать по родине. Вот и Лида. Не в один день приняла она свое решение, не иначе, доняла ее эта болезнь. Да и третьего дня о чем-то похожем говорил Маторин, представляя комбайнерам нового штурвального. Тут Юлиан мысленно перекинулся на Яшку. Дело страдное, горячее, познакомиться еще не успели, но что-то отдаленно-прошлое напомнил ему этот парень…
Мысли прервал тревожный сигнал. Юлиан посмотрел вперед и охнул: над комбайном Семкина взвился черный дым — что-то горело. Пожары на комбайнах, хоть и редко, но бывают: где-то перетерло проводку, замкнуло ток, а кругом сухая пыль, подтеки мазута…
Сигналил кто-то из шоферов, заподозрив неладное, а сам Семкин не видит, что там творится у двигателя, позади герметичной кабины новенькой «Нивы». Надо сигналить!.. Хотя, что там услышишь в таком грохоте. И Юлиан, остановив свой комбайн, побежал догонять Семкина. Только легко ли это сделать, когда тебе под шестьдесят да почти весь день проработал на жаре, в пыли. После первых же десяти метров одышка, словно кузнечными щипцами, схватила Юлиана за горло. Он как-то сразу устал, ноги сделались непослушными, вес сапог учетверился. А Семкин знай себе едет по полю и в ус не дует. После двадцати метров больно закололо под ложечкой… От всего этого Юлиан почувствовал себя до обидного беспомощным. «Да оглянись же ты, шалопай несчастный!»
Семкин все-таки оглянулся и, заметив бегущего за его комбайном Юлиана, выскочил из кабины, заметался в растерянности. Горело у двигателя. Но огонь уже сползал и по боковине, слизывая мазут. Лопалась новенькая краска. Хорошо еще, ветер не сильный, а то давно бы весь комбайн вспыхнул свечкой.
— Бро-са-ай землю на двигатель! — задыхаясь, заорал Юлиан. — Землей туши!
И где еще силы взялись: он заскочил на мостик двигателя, сдернул с себя пиджак и яростно стал забивать огонь. Больно обожгло руки и грудь, но Юлиан все-таки перескочил за двигатель и еще яростнее стал работать пиджаком — только бы не допустить огонь до бака с горючим. В этот момент подскочили остальные комбайнеры и штурвальные. Полетела земля, захлопали пиджаки — наверное, огонь придавили бы телами, но проворнее всех оказался Рогожников: как и полагалось, он схватил огнетушитель. И огонь подчинился людям…
Все как-то сразу остановились, посматривая то друг на друга, то на двигатель, облепленный желтой пеной из огнетушителя.
Рогожникову очень хотелось разнести в пух и прах Семкина, но, увидев обожженные руки Юлиана, он только махнул рукой и с горечью выдохнул:
— Ну и соколик же ты, Семкин!..
Юлиану крепко обожгло грудь, а особенно руки. Их больно было сгибать, и Рогожников твердо скомандовал Юлиану залезать в кабину грузовика и ехать в больницу.
Уже в кабине Юлиан, не зная, куда девать руки, с горечью подумал, что придется ребятам одним, без него, управляться нынче с большим хлебом…
