Входит КЛАРА. Она чуть старше ЕВЫ. Одета шикарно.
КЛАРА. Как ужасно опаздывать! Вы должны простить… (Замечает СОЛДАТА, поправляет ему руку.) У нас в Риме приветствие выше. Cara[9], как приятно наконец вас увидеть. Мы с вами разминулись в Неаполе до… того, как это всё началось. Вы произвели огромное впечатление. La bella bionda[10]. (ЕВА тоже вскидывает руку в приветствии, не давая КЛАРЕ подойти ближе.) Ах, tesoro[11], это, конечно, негигиенично, но один разок… (Целует ЕВУ.) Sorella.[12] Мне кажется, мы с вами давно знакомы.
ЕВА. Я рада, что вы смогли приехать.
КЛАРА. А какие сцены мне пришлось для этого устроить! Но поезд был превосходный. До самой границы.
ЕВА пропускает замечание мимо ушей и, улыбнувшись, поворачивается к СОЛДАТУ.
КЛАРА. Можете подавать чай.
СОЛДАТ уходит.
КЛАРА. Как чудесно увидеть что-то кроме этого бесконечного жуткого коричневого цвета! Какой странный выбор. Почему не синий? Он не годится для итальянских мужчин, но к светлым волосам и…
ЕВА. Это национальный цвет Баварии. Где я родилась.
КЛАРА. Вы хотите сказать, синий цвет слишком провинциальный? Красный? Нет, конечно нет. Чёрный? Уже занят. А белый?
ЕВА. Слишком женственный.
КЛАРА. Да? Чудну. Что ж, тогда остаётся коричневый.
ЕВА. Цвет земли.
КЛАРА. Разумеется. Не хотите ли сигарету?
ЕВА. Немецкие женщины не курят.
КЛАРА. Чей же это окурок в пепельнице? Только не говорите мне, что курил этот милый мальчик. В его-то годы? И на службе? И с помадой на губах? Я думала, вы давно покончили с этим, даже в СС. Ну же, не заставляйте меня курить в одиночку!
ЕВА. Ну, разве что… Мне приходится быть очень осторожной. Мой друг не выносит запаха.
КЛАРА. Забавно.
ЕВА. Почему?
КЛАРА. Мой друг хочет, чтобы от меня пахло всегда.
ЕВА. Чем?
КЛАРА. Духами, телом, чем-нибудь терпким. Он очень страстный — правда, хватает его не надолго.
ЕВА(явно ошеломлена). Я… Я должна вас сфотографировать.
КЛАРА. Нет, прошу вас. Я ужасно выгляжу.
ЕВА. Вы выглядите превосходно.
КЛАРА. Но можно и лучше, гораздо лучше.
ЕВА(сквозь зубы). Не стоит так волноваться. Это важное событие, которое уже, наверное, не повторится. Я люблю фотографировать. А вы?
КЛАРА. Совсем не умею. Всё время режу людям головы. Давайте просто оставим всё нашей… Я имею в виду, ограничимся опытом.
ЕВА. Я люблю, когда что-то напоминает о прошлом.
КЛАРА. Для этого я хожу на исповедь. Правда, как только встаю на колени, тут же забываю половину того, о чём собиралась рассказать. Так уж я устроена.
ЕВА. У нас в Германии теперь есть своя церковь.
КЛАРА. У нас в Риме всегда была своя церковь.
ЕВА. Мой друг говорит, что с папой невозможно иметь дело.
КЛАРА. С Пачелли? Нет, нет. Его заботят только русские и станет ли он когда-нибудь святым, так что с ним нет никаких хлопот. И потом он… э-э-э… педераст. (Теребит себя за мочку уха.)
ЕВА. Невероятно.
КЛАРА. Ещё бы. Вы ведь сажаете их в тюрьмы.
ЕВА. Разумеется.
КЛАРА. Удивительно, как вам удаётся сохранить армию.
ЕВА(с фотоаппаратом). Не двигайтесь.
КЛАРА. Нет, не надо. Тогда с другой стороны — так я выхожу лучше.
Вспышка — снимок сделан.
ЕВА. Вот и всё. Теперь снимите меня.
КЛАРА. Я же говорю. У меня руки как крюки.
ЕВА. В Германии отличные фотоаппараты. Просто нажмите на эту кнопочку, он всё сделает за вас.
КЛАРА. Но…
ЕВА. Я настаиваю. Вы должны. Кроме фотографий, у меня ничего нет. Без них я жила бы, словно на обратной стороне луны. Весь мир знает, что я здесь, но никто не знает, кто я. Да я и сама не знаю. Кто я. Никакой личной жизни. Мой друг обещает, когда закончится война, я поеду в Голливуд сниматься в кино о его жизни. Но мне скорее всего скажут, что мой рост слишком высок для роли. Роли! Какой роли? Я как рама, внутри которой пустота. Я смотрю запрещённые американские фильмы. Слушаю запрещённый американский джаз — так я чувствую себя непохожей на других женщин Германии. И чтобы совсем отличаться от них, я курю, пью, крашу губы, брею подмышки. Я составляю списки своих драгоценностей и делаю вид, что не замечаю охранников, которые приставлены следить за мной — уж они-то всегда знают, где я. Каждую ночь я принимаю величайшего человека на земле, и это восхитительно. Но под утро он уходит от меня, чтобы оказаться в своей постели до появления массажиста. Ещё я пыталась покончить с собой, уже трижды. Слуги прислуживают мне, а их жёны меня ненавидят и смеются у меня за спиной, потому что в Бергхофе мне нельзя даже распорядиться об ужине. Кормят там отвратительно. Мои родители озабоченно спрашивают: «Почему он не женится на тебе?» Я говорю, что их взгляды до смешного старомодны и брак с диктатором всё равно ни к чему его не обязывает. Но я тоже старомодна. Я устраиваю браки своих сестёр, даже их собак, насвистываю «Чай для двоих» с очевидным намёком, но мой друг говорит, что я фальшивлю. В конце концов я кричу, что он слишком верит в своё предназначение, что он слишком воздержан, что он женат на Германии, но мне всё так же больно слышать его слова: «После войны у каждой немецкой девушки будет муж». У меня нет даже того, что есть у моих сестёр, у любой другой толстозадой арийки, у любой баварской коровы. Знаете, какой самый счастливый день в моей жизни? Когда я стояла на вокзале и смотрела, как особый поезд увозит дочь одного английского лорда, ту самую, что застрелилась из-за… увозит её обратно в Англию, прежде чем нас обвинили бы в её убийстве по политическим мотивам. Во всех иностранных газетах появилось её изображение. И ни одного моего. Я пришла домой и достала все двадцать три альбома с фотографиями. Там я была. И все те важные люди, с которыми мне не позволяют встречаться. Чтобы снять герцогиню Виндзорскую, мне пришлось встать на крышку унитаза. Вот если бы тогда у меня был пистолет! И только по фотографиям будущий мир узнает, кто я… кем я была… Прошу вас!
