Они даже проследили, как я шагаю с койки и, задыхаясь, болтаюсь в воздухе с веревкой на шее. Вот тогда они вытащили меня из петли, оживили и убедились, что я не пострадала серьезно. Сделав так, они отправили меня обратно в камеру, голой, забетонировав дыру громкоговорителя и убрав решетку. По крайней мере, после этого больше не звучала эта чудовищная музыка. И не было слышно ужасных воплей.
Но допросы начались заново. Они даже говорили, что по‑настоящему я и не хотела себя убивать, что я просто бью на жалость.
Поэтому я не вышла из собственного тела, а сошла с ума. На какое‑то время я впала в нечто подобное кататонии. Я не была полностью без сознания, но я больше не функционировала. Не могла. Они поначалу мучили меня, потому что думали, что я симулирую. Я знаю, что так и было, потому что потом у меня были необъяснимые и незалеченные переломы костей и другие медицинские проблемы.
Потом кто‑то выдал мою историю прессе. Я не знаю, кто. Возможно, у одного из моих допросчиков в конце концов пробудилась совесть. Во всяком случае, кто‑то начал рассказывать обо мне прессе и показывать мои снимки. Тот факт, что мне было только одиннадцать, когда меня забрали, оказалось для журналистов важным. В этот момент времени мои тюремщики решили отказаться от меня. Предполагаю, с такой же легкостью они могли меня запросто убить. Принимая во внимание все, что они сделали со мной, я не имею понятия, почему же они меня не убили. Я видела те снимки, которые были опубликованы. Я была в плохом состоянии. Может быть, они подумали, что я умру сама — или по крайней мере, что я никогда полностью не приду в сознание и не стану нормальной. И к тому же, когда мои родственники узнали, что я жива, они добыли адвокатов и стали драться, чтобы вырвать меня оттуда.
Мои родители были мертвы — погибли в автокатастрофе, когда я еще была пленницей в Пузыре Мохаве. Мои тюремщики должны были об этом знать, но не сказали мне ни слова. Я узнала об этом только тогда, когда начала поправляться и мне сказал один из дядей. Мои дяди — три старших брата матери. Они единственные, кто дрался за меня. Чтобы заполучить меня, им пришлось письменно отказаться от любых прав, за которые они могли бы вчинить иск. Им сказали, что все повреждения мне нанесены сообществами. И они верили в это, пока я не ожила достаточно и не рассказала им, что произошло на самом деле.
После того, как я им все рассказала, они хотели рассказать об этом миру, и может быть послать кое‑кого в тюрьму, где этому зверью самое место. И если б у них не было своих семей, я не смогла бы их отговорить. Они были добрыми и хорошими людьми. Моя мать была их любимой младшей сестрой, они всегда заботились о ней. Но так уж получилось, что они влезли в серьезные долги, чтобы вызволить меня на свободу, вылечить и привести в норму. Я не могла бы жить с мыслью, что из‑за меня они потеряли все, чем владели, и могли бы даже сесть в тюрьму по какому‑нибудь ложному обвинению.
Когда я чуть‑чуть оправилась, мне пришлось дать прессе несколько интервью. Я, разумеется, лгала, но не могла поддерживать большую ложь. Я отказалась подтвердить, что сообщества изувечили меня. Я прикинулась, что не помню того, что произошло. Я сказала, что была в таком плохом состоянии, что не имею ни малейшего понятия, что происходило большую часть времени, и что я просто благодарна быть свободной и вылеченной. Я надеялась, что этого будет достаточно, чтобы удовлетворить моих человеческих экс‑тюремщиков. Похоже, так и случилось.
Репортеры хотели знать, что я собираюсь делать теперь, когда свободна.
Я сказала, что, как только смогу, хочу пойти в школу. Что хочу получить образование, а потом работу, чтобы начать выплачивать родственникам за все то, что они для меня сделали.
Так я и сделала. И пока я училась, я поняла, для какой работы подхожу лучше всего. Поэтому я здесь. Я была не только первой покинувшей Пузырь Мохаве, но и первой вернувшейся на работу для сообществ. Я сделала свой небольшой вклад, помогая им наладить связь с некоторыми из политиков и адвокатов, о которых говорила раньше.»
