— Черт побери, эльф.
— Я пытался спросить у него, что такое ад. Думаю, это когда ты неподвижен и в ловушке. Поэтому мы сражаемся.
«Он отлично управляется со словами, — говорит кто‑то в другом месте, приникая к монитору. — Он пытается сообщить что‑то, но слова бессильны. Он пытается передать это теми словами, которые ему известны».
— Ради всего святого, — говорит тогда Де Франко, — поэтому они бросаются на заграждения? Поэтому они продолжают умирать? Как птицы на прутьях клетки?
Эльф вздрагивает. Возможно, это всего‑навсего обман зрения. Возможно, отразилась какая‑то мысль.
— Страх останавливает сердце, когда у него нет другого выхода. У нас все еще остается одна причина. Наш гнев все еще не утих. Все остальное сгорело. В конце концов даже наши дети будут сражаться с вами. Так что, когда я пришел сюда, я сражался за наших детей. Я не хочу больше говорить о Томасе. Он достался птицам. Это тебя я искал.
— Зачем? — У Де Франко дрожит голос. — Саитас… Анган… мне страшно до ужаса.
— И мне тоже. Думай обо всех солдатах. Думай обо всем, что для тебя важно. Я думаю о доме.
— Наверное, у меня никогда его не было. — «Это безумие. Ничего не выйдет».
— Не надо. — Эльф протягивает руку и касается загорелого запястья. — Не оставляй меня сейчас, Де Франко.
— Остается еще пятнадцать минут. Четверть часа.
— Это очень долгое время… здесь. Сократим его?
— Нет, — отвечает Де Франко с глубоким вздохом. — Используем его.
На базе, где мотали срок планетные власти и ученые, были настоящие здания, настоящие наземные здания, построенные людьми. Когда транспорт опустился на посадочную площадку на крыше, конвоиры повели эльфа в одну сторону, а Де Франко — в другую. Намечался разбор полетов — этого он ожидал. Ему позволили сперва принять душ — с горячей водой из настоящего водопровода, в человеческой ванной. И впервые за полгода он натянул нормальную форму, выбритый и подтянутый в своем голубом берете и коричневой униформе, посвежевший и чистый, и не переставая думал о том, что если спецагент может получить повышение, то это душистые полотенца каждый день, мягкая постель и средняя продолжительность жизни, которая измеряется в десятилетиях. Он тревожился, ведь существовали способы присвоить себе чужую заслугу, а он не хотел лишиться этой заслуги, не хотел, потому что человека могли убить там, на холмах, где он проторчал три года, и пусть только какая‑нибудь штабная крыса попробует забыть упомянуть о нем в рапорте.
— Садитесь, — сказал майор спецслужбы и заставил его пройти через все это, и в тот же день ему позволили рассказать все армейскому полковнику и генерал‑лейтенанту, и потом они заставили его повторить все еще раз перед полным столом ученых, и он отвечал, отвечал и отвечал на вопросы, пока не охрип, а они позабыли покормить его обедом. Но он отвечал и отвечал, пока у него не сел голос, и тогда ученые сжалились над ним.
Потом он уснул, на чистых простынях в чистой постели, и оторвался от войны настолько, что посреди ночи вскочил в темноте в ужасе и полной растерянности и долго не мог унять сердцебиение, пока не понял, что он не псих, что он действительно попал в такое место и действительно совершил то, что подсказывала ему память.
Он свернулся в клубочек, как ребенок, и засыпал с добрыми мыслями, пока его не разбудил звонок, и ему сказали, что в этих стенах без окон наступил день и у него есть час, чтобы одеться — перед тем, как снова отвечать на вопросы, полагал он, и он почти совсем не думал о своем эльфе, его эльфе, который был передан ученым, генералам и ребятам из Альбеза и перестал быть его личным делом.
— Тогда, — продолжает эльф, — я понял, что ты единственный из всех, кого я могу понять. И я послал за тобой.
— Я все равно не понимаю почему.
— Я же сказал. Мы оба солдаты.
— Ты не просто солдат.
— Допустим, я сделал одну из огромных ошибок.
— Ты имеешь в виду, в самом начале? Я в это не верю.
— Это могло случиться. Допустим, я командовал нападавшими кораблями. Допустим, я нападал на ваших людей на планете. Допустим, вы уничтожили нашу станцию и наши города. Мы — делатели ошибок. Скажем это о нас самих.
