— Кстати, жениться тоже совсем необязательно, — тут же отрезал Лешка, — зачем своя баба, если на каждой стройке можно не хуже найти.
— Так это ж нехорошо, — построжал крестный и даже отстранился от стола. Но Лешка тут же налил ему в стопку, и крестный принял прежнее положение. — Это разврат называется, — все же осуждающе сказал он.
— Ну да... грех.
— Да. Ты не кобель, а человек. А человеку надо себя вести достойно.
Лешка помолчал, собираясь с мыслями, почесал бороду.
— Тут я не знаю, как бы тебе половчее ответить. Вот дядя Петя сразу бы тебя довел до ума. Вот он... ну, давай выпьем.
Выпили.
— Ешь, ешь колбасу-то. Специально взял кружок со стройки. У нас там знаешь какое было обеспечение! Вот, говорят, на БАМе еще лучше. Туда махну завтра. Дядя Петя, поди-ка, там уже. А у вас есть ли такая колбаса?
— Ну откуда же... Нам никакой не завозят.
— Ну вот, а ты говоришь — разврат. Чтоб жить по-настоящему, надо пользоваться самым что ни на есть лучшим, что есть в стране. Мы с дядей Петей самые выгодные стройки берем. — Лешка остро взглянул на крестного. — Вот ты чего видишь в нашем Кузёлеве?
— А чего? Мне всего хватает.
— Хватает, — передразнил крестного Лешка. — Чего ты видел-то в своей жизни? Бананы ел?
— Не.
— А ананасы?
— Не знаю такого.
— Тогда и молчи. А то еще тоже — шьешь разврат. Я вот гляжу на тебя, и мне тебя жалко, что ты всю жизнь проторчал здесь и ни хрена не видел.
— Ты бы не меня, а матку пожалел.
— А чего ее жалеть? У нее все в порядке.
— В порядке? А то, что ты ее совсем забыл, это как? — строго спросил крестный и подвигал седыми бровями.
— Где ж забыл, если приехал навестить? Не то говоришь, крестный, жизни не знаешь. Ты вот вроде домовой мыши, а я — как птица. Куда хочу, туда лечу. Она знаешь страна-то какая — хошь на юг, хошь на север. Везде стройки...
— А чего это ты меня домовой мышью обозвал? — отстраняясь от стола, с обидой сказал крестный. — Кака така я тебе мышь?
Лешка разлил остатки и ласково сказал:
— Ты не так понял. Это не то что ты мышь, а в сравненье, чтоб яснее было, как жить, Это дядя Петя так сравнивает. Так что не обижайся. Вот мышь и птица, — ясно, какая разница? Вот я к чему.
Крестный молча выпил, не глядя на Лешку. Видимо, обиделся.
— И что ж, ты долго так, сынок, будешь пропадать? — спросила Ксения, глядя с грустью на сына.
— А это уж на всю жизнь запланировано. Лучше не придумаешь. — Лешка опять достал аккредитивы. — Все с собой. Тут вершки, а в другом, потаенном месте — корешки. Вот пойду сейчас в сберкассу и все их в валюту превращу.
— И много выйдет? — полюбопытствовал крестный.
— Сказал, хватает, значит, хватает.
— Тогда бы хоть матке оставил толику. Чего ей пенсия? Тридцать рублев. А человек она нездоровый.
— Это можно. Я вот привез ей оренбургский платок, про который в песне поют. Ну-ка, покажи, мамань, пусть крестный посмотрит.
Ксения прошла к комоду, достала платок.
— Вот, смотри, кум, какой гостинец мне. — Ксения накинула на плечи платок и с укором сказала ему: — Не забыл меня сынок. Помнил. Так что ты зря на него...
— А я ничего, кума. Так, к слову пришлось... Значит, ты не расположен оставаться?
— Нет. Я тут проездом. На БАМ подамся.
— По какой же специальности работаешь?
— Механизатор. И на бульдозере, и на самосвале могу, на экскаваторе. Что-ничто, а в месяц триста, а то и поболе зашибаю.
— Не пьешь?
— В меру. Да и то, если только с дядей Петей, а так нет. И без водки удовольствиев хватает.
— Это каких же? — заинтересовался крестный.
— Кино, бабье, ну и сам по себе отдых.
— Это хорошо, что ты не пьешь-то. — Крестный закурил.
Закурил и Лешка.
— Чего по вечерам делаете? — спросил он.
— Передачи смотрим. Вот купил бы матке телек, сидела бы и тоже смотрела. А так скучает.
— Что ж, это можно. Надо только аккредитив сменить. В Гдове есть телеки-то?
— А как же, хоть и цветные.
— Как, маманя, тебе надо цветной?
— Да уж и не знаю, какой хочешь. А то и верно, Другой раз така хмара навалится, что не знаю, куда себя и девать.
— Ну что ж... На попутке сейчас сгоняю в Гдов, и порядок.
— Чего так загорелось? И завтрева никуда не уйдет, — сказал крестный. — Посидим еще.
