То ли потому, что мы приютили его, то есть кормили и в дождь пускали в сени, то ли в самом деле у него был охотничий зуд, докатившийся по генам от далеких предков, но только стоило мне выйти из дому с ружьем, как Ральф тут же вскидывал на меня свои влажные глаза орехового цвета и устремлялся вперед, как бы зная те места, где меня давным-давно поджидает дичь. И я поспешно шагал за ним. И каждый раз закаивался брать его с собой: тетерок он сгонял раньше, чем я успевал увидеть их исчезавшими в гуще леса, утки срывались, как только пес начинал бесцеремонно шлепать лапами по воде. И однажды не взял, но он увязался. И отличился — выгнал из кучи валежника зайца. Было время чернотропья — это когда земля черна, а заяц бел. И вот летит неведомо куда белый комок, а за ним с визгом, с подвывом, которого я никак не ожидал от Ральфа, несется мой гончий пес. Но где ему, бедняге! Заяц мгновенно удрал от него. Но Ральф не растерялся, взял след и, гавкая, стеная, скуля, — вперед, вперед, в чащу, в гущину, в заросли. Я остановился и стал ждать, зная, что заяц должен выйти на старое место. Даст круг, запутает след и заляжет опять в кучу валежника. Что-что, но книжек про охоту я начитался. Стоял у валежника, ждал и дождался. Заяц вылетел прямо на меня. Я выстрелил. Он промчался мимо. Хорошо, что ружье двуствольное. Я положил мушку на заячий помпон, нажал курок. Выстрел грянул, и заяц тут же свалился замертво. Я подбежал, схватил его за уши, поднял. Он был тяжел, этот беляк. Я держал его на весу, и верил и не верил такой удаче, и любовался им. И в это время, запыхавшийся, подбежал ко мне на своих кривых Ральф. Как безумный он начал растерянно вертеться вокруг меня, не понимая, куда исчез заячий след.
— Вот он! — крикнул я Ральфу.
Ральф вскинул голову, увидел зайца, подпрыгнул и, словно бритвой, распорол своим клыком заячье брюхо. Я тут же отдернул беляка, чтобы Ральф не вырвал его у меня из рук, стал лягаться, крутиться. Еле-еле отогнал. И вспомнил, что в таких случаях для поощрения надо дать охотничьему псу заячью лапу. Я тут же отрезал одну из четырех и кинул ее Ральфу. Но он только понюхал и отвернулся. Ему, наверно, нужен был весь заяц. Но я показал ему шиш и, закинув беляка за спину, ликуя, направился домой. Ральф, как и полагается в таких случаях, подскакивал и все норовил достать зайца.
Чем ближе я подходил к дому, тем быстрее шел, так мне не терпелось похвастать своей удачей. И это мне вполне удалось, потому что жена не поверила, чтобы я без чьей-либо помощи мог убить зайца.
— Может, это не ты?
— Ну а кто же еще?
— А он не больной был?
— Да ты что! Видела бы, как он несся! Только помпон взлетал.
— А почему у него три лапы?
— Это я отрезал одну Ральфу. Таков обычай на охоте.
— И ты не промахнулся?
— Как видишь! — и я ткнул рукой в зайца.
— А почему у него живот разодран?
— Ральф постарался. Не успел я отнять.
Потом мы ели его и выплевывали дробь. Пожалуй, я весь заряд в него влепил.
— Отличное ружье, — сказал я, — очень кучный бой.
— Лучше бы оно не было таким, чтоб поменьше попадало дроби, а то и зубы можно сломать.
— А ты не торопись...
Дочка зайца не ела. Сидела грустная в углу и нежно гладила заячью шкурку. Я старался на нее не смотреть.
Последней жертвой моей охоты была утка. Подстрелил я ее с берега того же Кима-ярви. Она была от меня метрах в сорока. Плавала, может отдыхала. Дробь плотно накрыла ее. И она осталась на месте. Я тут же вскочил в лодку и поплыл, все время оглядываясь, чтобы она не исчезла. Но она сидела на одном месте как привязанная. Я подплыл, взял ее и увидал у нее на виске густую каплю рубиновой крови величиною с вишню. И впервые за всю свою незадачливую охотничью жизнь не обрадовался, а с печалью и болью глядел на эту застывшую каплю, на мертвые потускневшие глаза и не знал, что делать с уткой. Оставить нельзя, и домой нести не хотелось.
С того, собственно, дня я и перестал ходить на охоту. То запуржит, то дождь польет, то еще какая причина, и постепенно погасла во мне охотничья страсть. А была, была когда-то... Была!
1978
