Две недели пролетели незаметно. Говорящие сковороды, полки и утюги наблюдали за манипуляциями хозяина неприязненно. Шипели, зачастил, мол, к бабке что-то…
Когда все методы были испробованы, а добрый ящик яиц исчез в бездонных недрах Лушиного погребка, Уткин смирился.
А тут ещё и приворот заработал. Всё чаще Мишаня стал поглядывать на семейное фото — то, где они с Гришкой занимали жалкую треть кадра.
Жить с неистребимым любоглядом становилось всё неуютнее. Кто знает, что у ревнивца на уме! А ну как антресоль на голову обрушит или подушкой во сне придавит — на погост уволочёт, короче говоря. Ну его в болото! Домна приедет, пусть сама разбирается. Должна же учесть Мишанино хорошее поведение: пил в меру, спортивный канал сутками не гонял, буйных гулянок не собирал… Зоську и ту ни разу не привёл!
С такими мыслями Мишаня Уткин и отчалил в гости к сыну. О материнских происках решил помалкивать — есть вещи, которые детей не касаются.
Комендант студенческой общаги мужиком был сговорчивым. За умеренную плату вселил заботливого папашу на две недели. Накинул, правда, за Брыся, ну так это понятно — Брысь гражданин неформатный.
Встречал Домну Васильевну Уткин с букетом садовых ромашек. Глядишь, растает, да и замолвит словечко перед любоглядом. К тому же приворот окаянный…
Приняла подношение супруга в своей обычной манере.
— Лучше б на дельное чего потратился, — и неловко чмокнула Мишаню в щёку. — Чемоданы бери. Я там куртку тебе привезла, ботинки зимние. Пёрла, как лошадь ломовая!
Любогляд с появлением хозяйки присмирел — команды не раздавал, иродом да извергом на Мишаню не ругался. Молчал, как рыба.
А вот Домна молчать и не думала. Особенно, когда не досчиталась солидной суммы в заветной шкатулочке… Скандал разразился штормовой, грозящий перерасти в убийственный торнадо. Пытаясь предотвратить крупные разрушения, Мишаня начал «колоться». Не на женщин, дескать, облегчённого поведения, не на выпивку, не на запчасти для рассыпающейся «Лады» потратился — на попа! Воспользовавшись тем, что рот потрясённой Домны временно отказался выполнять коммуникативную функцию (она судорожно ловила им воздух), Уткин в режиме нон-стоп поведал о предполагаемом безумии, об изгнании бесов, о схватке со злокозненным любоглядом. В завершении не сдержался, упрекнул:
— За что ты так меня, а?
Выслушав исповедь, Домна прикрыла рот рукой и издала звук, напоминающий чох простуженной гиены. Потом ещё. И ещё раз. Наконец расхохоталась. Хохотала она долго — сотрясаясь всем своим монументальным телом и всплёскивая руками.
— Уморил!
Она утёрла текущие по раскрасневшемуся лицу слёзы. Потом куда-то вышла. Вернулась с коробкой — той самой, в которой были когда-то упакованы подаренные Брумкелями тарелки. Вытянула оттуда отпечатанную на глянцевой бумаге брошюрку.
Мишаня недоумённо повертел её в руках.
— И чего? Она ж по-иностранному.
— Так Ёхим же прилаживал! Ему и так всё понятно. А это… — Домна вынула хитроумную шапочку, сплошь усеянную сверкающими бляшками и проводками, — сканер называется. На голову надеваешь, он мозги фотографирует.
— Зачем? — оторопел Уткин.
— Ну… Машка говорит, личность наша вся в мозгах хранится. Как мы чувствуем, как понимаем, как ведём себя — всякое такое. Фотографируешь мозги, оно всё на ерундовинки такие записывается… чипы. Они на тарелки приделаны. — Домна кивнула на висящую над холодильником тарелку с изображением Кёльнского собора. — Тарелки эти… как их… радары… У них датчики разные…
— Зачем?!! — Мишаня стиснул инструкцию так, словно пытался отжать из неё сок.
Домна потупилась.
— Знаю я вас, мужиков, с глаз долой — из сердца вон. Я потому и ехать боялась. Машка мне и присоветовала, про аппарат этот самый рассказала, в журнале каком-то читала. Расстаёшься если с кем, мозги фотографируешь, штуку эту включаешь — вот получается и рядом, вроде. Только изображения нет и это… потрогать нельзя. А так всё в точности! Эффект присутствия, иллюзия называется. Учёные пишут, чувства сохраняются и даже того… освежаются. А что, работает, видать! Когда ты мне ещё букеты-то дарил?! На свадьбе разве…
