Ротмистр сам же первый захохотал. Шемберг изобразил на лице что-то, отдаленно напоминавшее улыбку. Агапыч осторожно хихикнул и тотчас смолк, потрафив таким образом и ротмистру и управителю.
— А теперь, — продолжал ротмистр, — его превосходительство сам Емельку танцовать заставляет. Да иначе и быть не должно, — Оренбург ведь не какая-нибудь степная иль рудокопная фортеция. Об его каменные реданы[47]) и бастионы[48]) обломает вор-Емелька свои зубы.
— Ох, господи, — полез в печку кочергой Агапыч, — хоть бы одним глазом на злодея взглянуть! Зверолик и страшен, полагаю.
— Отнюдь нет, сколь это ни странно, — ответил ротмистр. — Самовидцы гоьорят, — просто мужичишка плюгавый и пьяница.
— Мал коготок, да остер, значит! — подхватил Агапыч.
— Остер, это верно. Храбр, сказывают, как бес, под нашими пулями вертится да посмеивается. А войско его, по слухам, — сброд воров и голытьбы. Удирают в степь от первого залпа.
Агапыч угрюмо почесал поясницу:
— Пущай удирают, лишь бы не в нашу сторону.
Шемберг, заметно приунывший, вдруг оживился:
— А я имель мнение, што сюда надо командировать генераль Суфороф. О, это гений!
— Да што вы, сударь мой! — замахал руками ротмистр. — Это уже поистине на муху с обухом. С Емелькой и без Суворова ваши компатриоты[49]) справятся — Карр да Фреймам. Они со свежим войском на него идут.
— О, ja[50])! Карр молодес, он еще покажет Пугашеву!
— Найдется и у Емельки, что показать твоему Кару, — пробормотал под нос Агапыч.
Шемберг покосился на него, но ничего не сказал. Замолчали, уставившись в огонь. Прислушивались к тихому потрескиванию ссыхающегося паркета в дальнем темном углу зала. Агапычу казалось, что там ходит кто-то, крадучись, на-цыпочках. В печке вдруг громко выстрелило, и уголек вылетел к ногам ротмистра. Агапыч вздрогнул и перекрестился:
— Вот чортова пушка! Напужала!
Снова замолчали, думая, хотя каждый и по-своему, но в общем об одном и том же: «Что там, в степях держится ли еще Оренбург, не переправилась ли уже через Сакмару пугачевская голытьба?» Агапыч думал о Хлопуше: «Где же бродит этот каторжник со рваными ноздрями? Может быть, стоит он, душегуб, сейчас на соседнем шихане и смотрит сюда, на освещенные окна зала. И Петька Толоконников куда-то запропастился, неделю глаз не кажет. А без Петьки и о Хлопуше ничего не проведаешь». Шемберг тоже думал о Хлопуше, чувствовал, что не может быть покойным за завод до тех пор, пока в окрестностях бродит этот пугачевский посланец.
Любимец управителя, какаду, пестро и ярко раскрашенный, как фигляр, одетый в свою шутовскую ливрею, сладко вздремнул под разговор. А наступившее молчание разбудило его. Он сорвался с насеста и, покрутившись под потолком, опустился на плечо Агапыча. Блестящие бранаенбуры[51]) и галуны на венгерке ротмистра, видимо, раздражали заморского гостя, и он при виде их откровенно сердился. И сейчас, разъяренно вздыбив перья на шее, махая крыльями и вытянув голову в сторону ротмистра, он закричал деревянно:
— Дур-рак!.. Дур-рак!.. Дур-рак!..
— Экая противная птица! — поморщился ротмистр.
Какаду повернул боком к нему голову, словно прислушиваясь, и, затянув глаза матовыми веками, произнес с особенным смаком:
— Мер-рзавец!
От неожиданности ротмистр сконфузился, а затем буркнул злобно:
— Я б такую гадость… в лепешку!
Шемберг поднялся с табурета:
— Уфсе эти неприятии разговоры о бунтовщиках плоко действуют на сон. Может присниться какой-нибудь ужасный кошмар, вроде этот шертовский Пугашев. Поэтому надо еще выпить. Шего шелает господин секунд-ротмистр? Ром? Бишоф? Пример?
— Давайте уж вашего немецкого бишофу! — Отхлебнув глоток и смакуя запах пряностей и померанца, ротмистр сказал: —А и скучища у вас здесь! Хоть бы биллиард был, я бы вас новой игре в три шара научил. Иль охоту устроили б…
— О, мой пог, какой совпадение! — воскликнул Шемберг. — А я только имел намерение предложить фам ошень интересни облява.
— Облаву? — оживился ротмистр. — На кого, на лисицу?
— Нейн! На крупний зферь.
— На волков?
— Нейн! Ешо крупней!
— Ого! Значит, на самого «хозяина», на медведя?
— Опять не угадаль. На шеловека!
