А зловонные лохмотья прямо из моечной отправлялись в мусорных мешках на помойку: не брала их никакая дезинфекция и сжигать, как предписывалось инструкцией, не получалось — не горело влажное тряпье, хоть ты тресни. Вот и собирали для бедолаг обноски всем отделением, несли из дома, от соседей, да за умершими иногда оставалось. С миру по нитке — голому рубашка. И уходили бомжи в божий свет подлатанные, подштопанные, в чистых одежках с чужого плеча.
Единственным ее помощником в богоугодном этом деле была санитарка Фаина — могучая женщина с мощными плечами и железной хваткой больших мужских ладоней. С бомжами Фаина обращалась строго, но без злобы и отвратительного уничижения чужого достоинства, пусть и такого мизерного, сведенного к нулю.
«Какая судьба, — размышляла Алена. — Ведь были когда-то детьми, ходили в школу, жили в любви, в чистоте теплого дома. Или так и родились в ненависти и грязи и нет для них другой среды обитания? Разве собака, даже самая старая и больная, опустится до такого непотребного вида, до полного брезгливого отторжения сородичами? Нет, конечно. Может, потому собак всегда жальче, чем людей?»
Эта мысль о том, что собак всегда жальче, поразила Алену своей неправильностью. Но ничего не попишешь, чувствовала она именно так — собак было жальче…
Наталья окончила институт и по распределению уехала в Челябинск. Писала, что снимает комнату, работает в швейном объединении, просила денег.
Но тут стабильная жизнь покачнулась, и началась перестройка. Сначала опустели магазинные полки, потом закрылось ателье, и на его месте образовалась кофейня. Клиентки, еще недавно стоявшие в очередь, исчезали одна за другой: денег на эксклюзивные костюмы не хватало, зато дешевого китайского тряпья было хоть завались. Конечно, многие неплохо устроились и в этой новой жизни, но таким хотелось теперь нарядов от Гуччи, а не от Вали Силантьевой.
И Валя сделала ход конем: купила в Ухтомской у старенькой Славиной тетки дом и десять соток земли, граничащих с усадьбой родителей пропавшего мужа. Бездетная тетка жить одна по немощи своей уже не могла и перебралась к сестре за хлипкий, разделявший участки заборчик, который вскорости и рухнул. Чинить его не стали.
— Все одно, Валя, тебе владеть, — сказали старики. — Тебе и девочкам. Других наследников у нас нету…
И Валя завела десяток курочек под гордым названием «орпингтоны» и красавца петуха с мощными окостеневшими шпорами, поставила четыре многокорпусных улья и уже в первый год накачала девяносто килограммов отменного меда. О таком успехе не могли и мечтать!
Хитрую науку осваивали вместе со свекром, и, хотя строго следовали прописанным в специальной литературе правилам, на первых порах пришлось ой как несладко. Но до того увлекательным оказалось занятие, а главное, наблюдение за жизнью неутомимых маленьких тружениц, что к пчеловодству прикипели душой все, от мала до велика. Кроме Натальи, естественно.
Наталья на участке появилась лишь однажды — приехала в отпуск гостьей-барыней, отдохнуть, отоспаться, в земле не ковырялась.
— Какое совершенство инстинктов! — захлебывалась Валя. — Одни только трутни чего стоят! Ни единого рабочего органа — от всех забот природа освободила.
— Ешь да трахайся — чем не забота? — усмехнулась Наталья.
— Вот пчелы их и гонят, нахлебников. Это ж только люди шею подставляют, а пчелы — они умные, дармоедов зря кормить не станут.
— Да ладно тебе, мать! — разозлилась Наталья, все всегда принимавшая на свой счет. — Нашли себе игрушку. Как маленькие, честное слово.
— Ты смотри, дочка, к ульям не подходи. От тебя духами пахнет и кофта черная — они этого не любят, — предостерегла ее Валя.
— Щас! — отмахнулась Наталья. — Я еще на пчел не оглядывалась, куда мне ходить и как одеваться!
Она ушла в клубнику, ворошила кустики в поисках самых крупных и спелых ягод, когда в густой растрепанной челке загудели басовито, запутались сразу две пчелы. Наталья заорала благим матом, замахала руками, и пчелы укусили ее прямо в лоб, у самой кромки волос. Лоб мгновенно покраснел, распух, и Наталья, осыпая проклятиями всех и вся, ушла ночевать к деду с бабкой, в свою детскую комнатку наверху.