– …А я мальчишкой и жил в таком городе. Да и позже – вот даже жена моя Юлия Алексеевна застеснялась перейти на нее, осталась на своей. Хотя, между нами говоря, Шморгун – тоже не бог весть что… И вот я мечтал: ну, погодите, вы все, которые не Пецы! Я вырасту большим и вас превзойду.
– Ну?
– Все.
– Назидаете? – Корнев забрал нос в ладонь. – Вместо того, чтобы прийти ко взаимопониманию со своим главным инженером, так вы ему басенку из своего детства с моралью в подтексте? Я о том, что нам это ничего не составляет, а для дела польза. И ученым так можно потрафлять: кому диссертацию надо скорее написать, кому опыт или расчет в темпе для заявки, для закрепления приоритета – пажалте к нам на высокие уровни. Мы же станем отцами-благодетелями ученого мира, вся их взмыленная гонка будет работать на нас!
Пец с удовольствием смотрел на него, улыбался.
– Ну вот, он улыбается с оттенком превосходства! Нет, я вас, Валерьян Вениаминович, до сих пор не пойму: то ли вы действительно гений и обретаетесь на высотах мысли, мне, серому, недоступных, – то ли у вас просто унылый коровий рассудок? Такой, знаете, жвачный: чав-чав…
Это было сказано не без расчета завести Пеца. Но тот только рассмеялся, откинув голову:
– А может, и вправду такой!.. Хорошо, Саша, насчет доклада вы меня убедили. Подпустим.
…И они говорили обо всем – то всерьез, то подтрунивая друг над другом; оба ценили остроумие – вино на пиру разумной жизни. В кабинет заглядывала Нюся, делала озабоченное лицо: в приемной накопились ходоки и бумаги. Но директор или главный инженер взмахом руки отсылали ее обратно. Время от времени призывно вспыхивал экран инвертора – и снова то Пец, то Корнев, кому было ближе, отключали его.
Деловые темы мало-помалу исчерпались, разговор как-то нечаянно снова свернул к фамилиям. «Но между прочим, Валерьян Вениаминович, – сказал Корнев, – так и вышло: вы выросли и превзошли не-Пецев. Так что мораль не совсем та… И, кстати, это типично». – «Что типично?» – не понял Пец. «А это самое. Вы замечали, что на досках почета процент гадких, неблагоуханных фамилий явно превосходит долю таких фамилий в жизни?» – «М-м… нет». – «Ну! Глядишь на иную доску и думаешь: если бы какой-то писатель в своей книге наградил передовиков такими фамилиями, его бы в два счета обвинили в очернении действительности. И тебе Пузичко, и Жаба, и Гнилозуб рядом с Гнилосыром, и Лопух, и Верблюд, и Вышкварок… глаза разбегаются. Так что это общий стимул. Валерьян Вениаминович, не только у вас: доказать всяким там не-Жабам, не-Пецам, не-Лопухам, что они – ого-го!..» – «Хм, вполне возможно», – благодушно кивнул директор. «Поэтому надо считать несомненным благом для науки, что судьба одарила вас такой фамилией. А то, глядишь, и не имели бы мы до сих пор теории неоднородного пространства-времени».
– Ну уж прямо и не имели бы!.. – растерянно сказал Валерьян Вениаминович, поняв, что попал впросак. Настроился было на ответную шпильку, но – взглянул на довольное лицо Корнева, спохватился. – Александр Иванович, а вам не кажется, что мы сейчас бессовестно треплемся? Будто и не на работе.
– Мне это давно кажется, Валерьян Вениаминович, – со вздохом ответил тот, слезая со стола, – только не хотелось кончать. Ну, да вы правы.
Он ушел. Валерьян Вениаминович несколько минут сидел, покачивая левой ногой, закинутой на правую, покойно улыбался и ни о чем не думал. Ему было хорошо.
Вопреки опасениям (или надеждам?… скажем так: полунадеждам, полу опасениям) Валерьяна Вениаминовича ничего из ряда вон выходящего в этот день в Шаре более не случилось – ни в части идей-замыслов-проектов, ни в части трудовых свершений, ни даже происшествий. Не случилось по самой прозаической причине: вскоре после полудня (по земному времени) общий порыв действий, забрасывавший людей, приборы, машины и материалы на верхотуру, начал иссякать.
Первыми опустели самые высокие, «подкрышные» уровни: где из-за перебоев с материалами (даже с водой, которую не так-то просто гнать на полкилометра ввысь без накопительных резервуаров), где из-за усталости работников. Затем замерли работы на кольце-лифте… И так этаж за этажом, уровень за уровнем гасли в сумерках Шара окна в лабораториях, мастерских, залах, осветительные трубки и прожекторы на площадках. Люди сдавали на проходной свои ЧЛВ, доставали из карманов остановившиеся часы, заводили их, ставили стрелки на обычное время – и выходили в апрельский слепяще-яркий день.
