…Только в девятнадцатой попытке автомат нашел планету подходящего облика – четвертую от светила. Наверно, благоприятствовало то, что Галактика вступила в своем развитии в экстремальную фазу, когда все космические образы приобретают наибольшую выразительность и устойчивость. Четкий, даже на взгляд плотный шар, слегка затуманенный по краям сизой пеленой атмосферы, повис над кабиной. По рельефу освещенной левой стороны он более походил на Марс и Луну, нежели на Землю: хребты с розово-белыми ребристыми спинами, серые плато все в округлых воронках «цирков»; их края отбрасывали неровные тени. Автомат сам изменил частоту синхронизации, прокрутил планету, показал шар со всех сторон: нигде не оказалось гладких пятен водоемов и белых циклонных вихрей в атмосфере. Только бело-розовые нашлепки на противоположных сторонах планеты стали понятней: это были приполярные области.
– Редки землеподобные-то, – разочарованно сказал Корнев, – а нам их более всего и надо.
– Надеюсь, это претензии не ко мне?
– Не к вам, Люся, не к вам. Ко Вселенной.
В режиме «кадр-год» планета выглядела неподвижной. Автомат сам переключился на «кадр-десятилетие» (эти слова так же с паузами говорил из динамиков Люсин голос): поверхность чуть оживилась, но снова застыла. «А какой у нее год?» – задумчиво спросил Александр Иванович. «Может, меньше земного, а может, и больше – кто знает. Оборот вокруг светила, и все… И про ее сутки мы знаем не больше». Застывание повторилось и в режиме «кадр-век». И только когда пришпорили время до «кадр-тысячелетие», ощутимы стали миллионы лет-оборотов планеты по орбите – они неоспоримо увидели живое тело в космосе MB: рельеф шара дышал, то вздыбливаясь горными странами, то опадая, шевелился, будто под кожей планеты напрягались и расслаблялись бугры и свивы мышц, пульсировали потоки-жилы протяженностями в материк.
Темп оживления нарастал, автомат вернулся к «кадрам в век», затем к «кадрам в десятилетие» и к «кадрам в год». Утолщалась и мутнела атмосфера планеты, твердь ходила ходуном, пузырилась, в теневой части возникли и множились блики света… Затем и в годовом темпе все смазалось. Автомат отдалил кабину: планетный шар съежился в освещенную серпиком горошинку, в искорку, показалось бело-голубое светило. Последнее, что они увидели до полного отката: как оно разбухает в сверхновую, охватывает всепожирающими выбросами ядерного огня орбиты планет.
И хоть далее снова пошли финальные «титровые» кадры звездного неба, удаляющейся Галактики, но впечатление о виденной только что жизни и гибели большого мира-планеты ими не смазалось. Такое невозможно смазать, к такому невозможно привыкнуть.
Несколько минут они сидели молча, ошеломленные. Автомат продолжал отводить кабину, в ней становилось сумеречно; над куполом угасал очередной Шторм-цикл.
– Так-с… – Александр Иванович первым овладел собой. – Надо продумать автоматическую синхронизацию чаще кадра в год. Это сложно, я понимаю, планета меняет места на орбите. Но… иначе мы много интересного упустим, особенно в максимальных сближениях.
– Хорошо, Александр Иванович, – со вздохом сказала Люся. – Дождемся сейчас нового Шторма, попробуем. Ну, а вообще-то как?…
– Замечательно, Люся, о чем говорить! Если схватить первого попавшегося ученого-астронома, дважды лауреатного, трижды заслуженного… фамилию забыл, как говорит Райкин, – и поместить в нашу кабину, то он или умрет от черной зависти, или тронется рассудком. Только что пощупать звезды не можем, а так – почти все.
– Во-от!.. – удовлетворенно сказала Малюта; голос ее повеселел. – А не намекнула, то и не похвалил бы, не догадался. Ох, какие вы все затурканные!.. Вот у нас час времени до нового Шторма – что нужно вам делать?
– Что, Люся?
– Ну, хоть поухаживать, что ли! Сидим, как неродные… Не мне же за вами! Ну, мужчины нынче пошли – головастики!
Главный инженер повернул кресло, с любопытством посмотрел на Малюту. Рядом сидела красивая – и к тому же прелестно разгорячившаяся от своей храбрости – женщина. Сумерки в кабине скрадывали морщинки и тени, которые могли бы повредить ее облику, но зато выигрышно выделили профиль с прямым четким носиком, капризным изгибом губ, высокую прическу над выпуклым лбом; во всем этом колеблющийся, зыбкий полусвет MB как-то усилил женственную воздушность, недосказанность, интим. Александр Иванович вспомнил, что не раз при встречах любовался фигуркой главкибернетика, всегда умеренно обтянутой джинсами, свитером или халатиком, ее походкой («Идет, как пишет»), даже хотел подбить клинья, да все отвлекали дела. Вспомнил и про то, что с женой опять нелады, а замену ей – из-за той же предельной занятости, будь она неладна! – он не сыскал… короче, вспомнил и почувствовал, что он мужчина. Не головастик – или, точнее, не только головастик.
