Противоречие усугубилось в начале ХХI века, когда физики провели не мысленный уже, а множество вполне реальных экспериментов со связанными системами элементарных частиц и доказали, что правы были Эйнштейн, Подольский и Розен. Конечно, частицы в экспериментах разносили не на миллиард парсек, а на расстояние метров или километров друг от друга, но принципиальной сути опыта это не меняло. Получалось, что связанные (запутанные) элементарные частицы действительно мгновенно «чувствовали» изменение состояния друг друга (Riebe et al., 2004; Barrett et al, 2005, и др.)
Физики успокаивали себя тем, что передать осмысленный сигнал и какую бы то ни было информацию таким способом невозможно, и принцип относительности в этом эксперименте не нарушается, но, как говорится, «осадок остался». Что-то действительно было неладно в квантовом королевстве.
В противовес коллегам, полагающим, будто физики производят свои идеи исключительно, исходя из собственных физических теорий и собственного, сугубо естественно-научного, взгляда на мироздание, я считаю, что существует своего рода аналог ЭПР-парадокса, заключающийся в том, что в реальной жизни физика и литература (в самом общем понимании) также являются единой эстетической системой, и изменение состояния одной (например, появление новой литературной идеи) мгновенно (во всяком случае, по историческим меркам) отражается на состоянии другой системы (физики). И наоборот, разумеется.
Поэтому обратимся к ситуации, которая в годы борьбы идей в квантовой физике (двадцатые-сороковые годы ХХ века) складывалась в совершенно, казалось бы, иной области человеческой деятельности — литературе в целом и в такой конкретной области литературы, как научная фантастика.
История поразительная, поскольку в первой половине ХХ века квантовая физика (в ее теоретической ипостаси) была настолько «далека от народа», что нельзя утверждать, будто литературно-фантастические идеи того времени возникли у авторов в результате чтения и осмысления дискуссий между, например, Бором и Эйнштейном.
Тогда же возник «водораздел» между двумя понятиями, надолго запутавшими представления как о некоторых формах физических многомирий, так и о связи литературных идей с научными. Дело, в принципе, вот в чем. Как я уже говорил, античные и более поздние описания «иных миров» не имеют к физическому многомирию никакого отношения. Иной взгляд на многомирие, как утверждает Ступальский, возник в литературе в 1895 году, когда английский писатель Герберг Уэллс опубликовал небольшой рассказ «Дверь в стене». Отмечу, что Уэллс действительно является автором множества новых, интересных, перспективных с научной точки зрения, однако, по сути литературных идей — всем известны человек-невидимка, машина времени, кейворит, экраиирующий тяготение, и другие красивые фантастические идеи, которые в разное время, казалось, приобретали некую научную актуальность, но суровая реальность науки все-таки или отвергала выдвинутую идею из-за противоречий с физическими законами (кейворит, машина времени), или, если идея Уэллса и получала воплощение, то решительно не на тех принципах, о каких шла речь в литературном произведении (напр., невидимость). Я говорю это не в упрек замечательному фантасту Уэллсу, у него есть множество идей, действительно воплощенных в жизнь тем или иным способом (например, идея использования энергии атома, теплового луча, батисферы, саморазогревающихся консервов и пр.). Мое возражение относится к утверждению профессора Ступальского, некритически повторившему в своей монографии бытовавшее (в основном, среди литераторов) утверждение, что в небольшом рассказе «Дверь в стене» Уэллс впервые описал многомирие в его современном понимании. Отнюдь. О чем идет речь в рассказе? Открыв маленькую зеленую дверь в стене, герой рассказа попадает в прекрасный сад, где проживает замечательные часы своей жизни. При попытке вторично попасть в этот сад герой рассказа двери в стене не обнаруживает. В рассказе нет прямого указания на то, что «мир сада» — это другая вселенная, отличная от нашей. Возможно (такая трактовка не исключается текстом), приключение было всего лишь игрой воображения рассказчика. Но это скорее сугубо литературный символ другой, лучшей жизни. Да, в истории, рассказанной Уэллсом можно обнаружить элементы многомирия, однако это лишь элементы, и «Дверь в стене» можно считать первым произведением о многомирии лишь в той степени, в какой сказку о ковре-самолете можно считать предсказанием аппаратов тяжелее воздуха, а шапку-невидимку — литературным изобретением популярных в наши дни гаджетов, создающих квази-невидимость предметов.
