Опять. Я ожидал совсем другого. Готовился к спокойной лекции о том, что он мне ничего не должен и я неправильно понял то, что происходило летом. Я получил удивительно зрелый ответ для того, кто целых две недели отказывался смотреть мне в глаза.
Я немного расслабился.
– Да. Я услышу объяснение или?..
Вот что мне надо.
– Я здесь. Давай поговорим.
Мы уставились друг на друга. Палец Уилла снова оказался у него во рту. Прокрастинатор. Мисс Харстенвильд точно меня убьет.
Я запер шкафчик и попятился.
– Уилл, если тебе нечего…
В этот момент случились две вещи.
Немного дальше по коридору открылась дверь, и из класса вышел ученик. Был виден только затылок: он остановился, чтобы поговорить с преподавателем, оставшимся в аудитории, но коротко постриженное афро и черно-белая спортивная куртка явно принадлежали Мэтту, другу Уилла.
И я попал прямо в точку. С тихим вскриком Уилл бросился вперед, распахнул ближайшую дверь и затолкал меня в помещение.
Не успел я сориентироваться, как Уилл тоже ворвался внутрь и захлопнул дверь, погружая нас в темноту. Я попытался куда-то отступить и угодил вроде бы в ведро для мытья полов.
По крайней мере, это было ведро, что я понял из хруста трескающегося пластика. Я выбросил руку в сторону, чтобы удержаться, и ударился о какую-то полку. Куча неопознанных вещей свалились на бетонный пол – и на мои ноги. Я выругался от боли, когда особо тяжелая бутылка практически раздробила пальцы стопы. Проклятье.
– Господи, Олли, стой на месте, – прошипел в темноте голос Уилла.
– Что ты делаешь? Это нападение? Мне надо кричать?
– Я не хотел, чтобы Мэтт нас увидел.
– А-а-а… Избавляешься от свидетелей. То есть я угадал с нападением?
– Ладно тебе, Олли, будь серьезным.
Если честно, я говорил серьезно.
– И почему Мэтту нельзя нас видеть?
Хоть я совсем ничего не видел, мой третий глаз явно различил жевание кутикулы.
– Тебе обязательно спрашивать?
Что, черт возьми, это должно значить?
– Учитывая, что я спрашиваю… да.
Долгая пауза. Плохой знак. Однажды я напишу научную работу по истории долгих пауз и задетых чувств, которые следовали за ними в двухстах процентах случаев. Это было совсем как в тот раз в десятом классе, когда я побрил голову с одного бока и спросил Райана, как выгляжу, когда пришел в школу на следующий день.
Только нынешняя пауза длилась и длилась, и – о боже! – она поранит очень глубоко, верно? На хрен их! Ходатайствую о том, чтобы не допускать их в социальных взаимодействиях.
– Сам знаешь…
Нет. Но вот-вот узнаю, правда?
– Как бы… большая часть школы поняла, что ты – гей.
– Ого. Интересно. Я не встречал большую часть школы, поэтому не в курсе, почему они уже сделали такой вывод.
– Но…
Я знал, к чему он ведет. Ничего страшного тут не было. Неважно. Не то чтобы это была государственная тайна. И слушайте, если народ догадался, то я уже избавился от необходимости обсуждать свои сексуальные предпочтения с людьми, которые даже не представляют, с чем я люблю есть сэндвичи: с ветчиной или с арахисовой пастой. Для справки: я люблю и с тем и с другим одновременно.
– Ну и что? – спросил я. – Значит, поэтому тебя не должны со мной видеть? Я заразный? Наверное, это многое бы прояснило.
Вероятно, такое объяснение выиграло бы приз за креативность. «Прости, я перестал тебе писать, потому что моя гейская наклонность оказалась временной. Почти как отравление».
Вздох Уилла в тесном пространстве был особенно громким и едким. От клаустрофобии, пожалуй.
– Поэтому парни ведут себя как уроды. Это их бесконечная шутка. Во время обеда они постоянно треплются о том, как свести кого-то из ребят с тобой.
Ха. Хотелось бы мне заявить, что спустя столько лет после признания в своей ориентации и примирения с самим собой, гомофобией и всем остальным я смогу от этого отмахнуться. Но мне стало больно. И так (хотя бы немного) бывает всегда, когда знаешь, что люди говорят о тебе не особо лестные вещи. Но я здесь совсем недавно, а у учеников уже сложилось мнение обо мне? И Уилл в этом участвовал? Он хотя бы пытался меня защитить? Или он смеялся вместе с дружками?
– Ага, – сказал я плоским голосом.
