— Так что, любовь нас обманывает? Это что–то вроде сна?
— Нет. Любовь — это что–то вроде любви, а сон — это сон. Все, что ты делаешь, ты делаешь только из–за любви. Иначе ты просто сидел бы на земле и выл от ужаса. Или отвращения.
— Но ведь многие делают то, что делают, совсем не из–за любви.
— Брось. Они ничего не делают.
— А ты что–нибудь любишь, Затворник?
— Люблю.
— А что?
— Не знаю. Что–то такое, что иногда приходит ко мне. Иногда это какая–нибудь мысль, иногда гайки, иногда сны. Главное, что я всегда это узнаю, какой бы вид оно ни принимало, и встречаю его тем лучшим, что во мне есть.
— Чем?
— Тем, что становлюсь спокоен.
— А все остальное время ты беспокоишься?
— Нет. Я всегда спокоен. Просто это лучшее, что во мне есть, и, когда то, что я люблю, приходит ко мне, я встречаю его своим спокойствием.
— А как ты думаешь, что лучшее во мне?
— В тебе? Пожалуй, это когда ты молчишь где–нибудь в углу и тебя не видно.
— Правда?
— Не знаю. Если серьезно, ты можешь узнать, что лучшее в тебе, по тому, чем ты встречаешь то, что полюбил. Что ты чувствовал, думая о том, кто помахал тебе рукой?
— Печаль.
— Ну вот, значит, лучшее в тебе — твоя печаль, и ты всегда будешь встречать ею то, что любишь.
Затворник оглянулся и к чему–то прислушался.
— Хочешь на богов поглядеть? — неожиданно спросил он.
— Только, пожалуйста, не сейчас, — испуганно ответил Шестипалый.
— Не бойся. Они тупые и совсем не страшные. Ну гляди же, вон они.
По проходу мимо конвейера быстро шли два огромных существа — они были так велики, что их головы терялись в полумраке где–то под потолком. За ними шагало еще одно похожее существо, только пониже и потолще, — оно несло в руке сосуд в виде усеченного конуса, обращенного узкой частью к земле. Двое первых остановились недалеко от того места, где сидели Затворник с Шестипалым, и стали издавать низкие рокочущие звуки («Говорят», — догадался Шестипалый), а третье существо подошло к стене, поставило сосуд на пол, обмакнуло туда шест с щетиной на конце и провело по грязно–серой стене свежую грязно–серую линию. Запахло чем–то странным.
— Слушай, — еле слышно прошептал Шестипалый, — а ты говорил, что знаешь их язык. Что они говорят?
— Эти двое? Сейчас. Первый говорит: «Я выжрать хочу». А второй говорит: «Ты больше к Дуньке не подходи».
— А что такое Дунька?
— Область мира такая.
— А… А что первый хочет выжрать?
— Дуньку, наверно, — подумав, ответил Затворник.
— А как он выжрет область мира?
— На то они и боги.
— А эта, толстая, что она говорит?
— Она не говорит, а поет. О том, что после смерти хочет стать ивою. Моя любимая божественная песня, кстати. Жаль только, я не знаю, что такое ива.
— А разве боги умирают?
— Еще бы. Это их основное занятие.
Двое пошли дальше. «Какое величие!» — потрясенно подумал Шестипалый. Тяжелые шаги богов и их низкие голоса стихли; наступила тишина. Сквозняк крутил пыль над кафельными плитами пола, и Шестипалому казалось, что он смотрит с невообразимо высокой горы на раскинувшуюся внизу странную каменную пустыню, над которой миллионы лет происходит одно и то же: несется ветер и в нем летят остатки чьих–то жизней, выглядящих издалека соломинками, бумажками, щепками или еще как–то. «Когда–нибудь, — думал Шестипалый, — кто–то другой будет смотреть отсюда вниз и подумает обо мне, не зная сам, что думает обо мне. Так же, как я сейчас думаю о ком–то, кто чувствовал то же самое, что я, только Бог весть когда. В каждом дне есть точка, которая скрепляет его с прошлым и будущим. До чего же печален этот мир…»
— Но в нем есть что–то такое, что оправдывает самую грустную жизнь, — сказал вдруг Затворник.
«Стать бы после сме–е–е–рти и–и–вою», — протяжно и тихо пела толстая богиня у ведра с краской; Шестипалый, положив голову на локоть, испытывал печаль, а Затворник был совершенно спокоен и глядел в пустоту, словно поверх тысяч невидимых голов.
7
За то время, пока Шестипалый занимался с гайками, целых десять миров ушло в Цех номер один. Что–то скрипело и постукивало за зелеными воротами, что–то происходило там, и Шестипалый, только подумав об этом, покрывался холодным потом и начинал трястись — но именно это и придавало ему силы. Его руки заметно удлинились и усилились — теперь они были такими же, как у Затворника. Но пока это ни к чему не привело. Единственное, что знал Затворник, — это то, что полет осуществляется с помощью рук, а что он собой представляет, было неясно. Затворник считал, что это особый способ мгновенного перемещения в пространстве, при котором нужно представить себе то место, куда хочешь попасть, а потом дать рукам мысленную команду перенести туда все тело. Целые дни он проводил в созерцании, пытаясь перенестись хоть на несколько шагов, но ничего не выходило.
