Когда матери не было дома, я спускался в кафе и вызывал ее по телефону. Сначала она не отвечала. Но так как я свой вызов повторял по много раз, она стала отвечать. Перепуганный, тихонький голосок произносил сакраментальное "алло", и ничего не прибавляя, глох. Позже, дочь идеального стрелочника что-то бормотала. И еще позже стала слушать, сначала мои успокоения, мои заверения, что ничего дурного она не делает, потом указания: тебя терзают, терзать детей запрещено, если так будет продолжаться, то я подам жалобу, придут жандармы... но до этого доводить не надо, попробуй сопротивляться, посмотри какая твоя мать злющая, посмотри какой у нее толстый и противный живот, ударь ее как-нибудь кулаком в этот живот, плесни в него кипятком... Все это постепенно, понемногу, так, чтобы приучить, так, чтобы не отпугнуть... Дойдя до известного уровня, добившись того, чтобы она меня слушала, я убавил давление. Я стал говорить не о матери, а об отце.
Он всегда молчит. Он тебя не любит. Он только о своей службе помышляет, ты для него не существуешь...
"Еще немного спустя, заметив, что она снова стала выходить на скамью, я прошел раз, потом другой, потом третий мимо, потом заговорил, все продолжая ее к себе, потихоньку, в секрете, приучать. И наконец, приучив, увидав, что она меня не боится, что она даже мне как-то верит, я ее убедил, что одинокая, перепуганная она наверно очень много нашла бы утешения в том, чтобы ласкать животных. Кошку. Собаку. Кролика. Ни о кошке, ни о собаке речи быть не могло. Она сразу, с трепетом пояснила, что ей очень хотелось бы иметь собаку, но что она про это и заговорить не посмеет. И что то же самое насчет кошки. Мне только этого и надо было. Мне только и надо было того, чтобы оказалось возможным ей подарить пару кроликов. Я стал втираться, и втерся, в доверие ее матери, с которой заговорил на базаре. Я навел ее на мысль, что кролики, которых кормить легко травой, которыми могла бы заняться ее дочь, будут большим подспорьем. Кролики быстро плодятся. Наконец, я довел благодеяние до того, что принес клетку, которую, сказал я, я сам смастерил, не зная чем заполнять досуга. А через день-два принес и кроликов! Уход за ними, в естественном порядке, пал на девочку. По вечерам, проходя мимо скамьи, на которой она мечтала, я с ней про них говорил: какое это милое, какое хорошее животное, как можно привыкнуть, как жалко, что их убивают чтобы есть. Потом наступил решающий день: устроившись чтобы встретиться с идеальным стрелочником, я ему, про кроликов, сказал, что они теперь, на мой взгляд, как раз всего вкусней, {45} и что особенно они вкусны, если их обескровить. А сделать это всего легче, вырвав глаз. Вероятно, на том плоскогорье, где он вырос, про это ничего не знали. Слушая меня он казался удивленным. Но я проявил красноречие и, похихикав, идеальный стрелочник сказал, что попробует. Тогда я возобновил телефонные звонки, усилил свою пропаганду и предупредил девочку, что кроликов, для которых она собирала траву и которых полюбила, скоро убьют. Как именно убьют, я не пояснил. Но все же сказал, что убьют без сострадания, и что от ее отца это меня нисколько не удивит. И зорко за всем наблюдал в подзорную трубу... В нее я и увидал, как вернувшись вечером из будки идеальный стрелочник прошел к клетке, поймал одного кролика и вырвал у него ножом глаз, как кролик, теряя кровь, бился на траве, и как девочка то бросалась к нему, его хватала, то отскакивала и бралась за сердце. Идеальный стрелочник потягивал трубку. Вероятно, он ничего не понимал. Вероятно, перед его глазами продолжали извиваться рельсы, и вероятно он спешил усесться у телефонного аппарата, чтобы не пропустить вызова, если бы таковой последовал. Вечером я видел, как они обедали. Ни к одному блюду девочка не прикоснулась. Когда ставни были заперты и когда, часом позже, я увидал тень, прошмыгнувшую к скамейке, все было готово. Багаж уложен, бензин налит, за домик на холмике уплачено. Я спустился, перешел через пути, подошел к скамье. Идем, сказал я девочке, если ты тут останешься, то только мучиться будешь. И, говоря это, думал, что и мне надо было, в свое время, уйти из дому, но что мне никто не помог. Пробел этот я и восполнял, уводя тогда, в сумерках, маленькую Зою...
