Когда она решилась преодолеть уютное притяжение машины, некрасивый мужчина взял ее за основательно искусанный в его шикарной исповедальне локоть:
— Можно я вас осчастливлю?
— Нельзя, иначе я свихнусь, — честно ответила она, ибо богатый любовник и батрачество на цепкую журналистику сочетаются лишь в больном воображении.
— Я все-таки попробую, — неуверенно сказал он. Потом окреп голосом до безумных женских надежд: — На заднем сиденье — две пишущие машинки Olivetti для моего офиса. Одну возьмите. Сейчас компьютерами оснащаемся, это добро подешевело в разы, и я не удержался, взял. Пусть девочки учатся печатать.
Позже журналистка измученной душой не кривила: она хотела, чтобы он предложил ей секс. Хотела забыть о статье навсегда. Редактор представлялся монстром. Друзья, приклеившиеся к своим компьютерам, — упырями. Кроме того, ей вдруг показалось невозможным перепечатать рукопись за несколько часов. Как он вытолкал ее из средства передвижения, как сунул в руки нетяжелую коробку, она не помнила. Долго совсем ничего не помнила. Очнулась по примеру всех баловней судьбы, никогда, впрочем, не оставляющих действенных забот о здоровье, внешности и карьере, со своей родной уже газетой в руках и желанием потратить гонорар на дурацкое сентиментальное объявление: «Низкий поклон человеку из синей иномарки от женщины из весенней тьмы».
Андрей Валерьянович своего мнения по поводу этих россказней не навязывал. Зато Катя, помня собственные усталые блуждания по бульварам во всякие времена года, свои моления об отзывчивом владельце хоть какой-нибудь колымаги, радостно вскрикнула:
— Есть, есть в мире справедливость! Когда очень страдаешь и очень хочешь, обретаешь!
Андрей Валерьянович рассеянно тепло улыбнулся, и Кате стало ясно, что улыбка предназначалась не ей, а всем его друзьям, с которыми постоянно что-то случалось-приключалось. Вроде и трудились они, обеспечивая себе достаток, и детей растили, и любовью занимались, и ели, и мылись, и спали. Но как-то непостижимо для Кати были растянуты их сутки. Они успевали читать серьезные книги, пить шампанское на презентациях, вернисажах, премьерах, наматывать километры, труся по дачным дорожкам в наушниках, пропускающих лишь звуки изысканной классической музыки из японских плееров. И в то же время этих несуетливых господ что-нибудь, то веселое, то печальное, но всегда захватывающее, настигало в ресторанах, лифтах, на улицах и даже дома. Не чета полумертвой после второй смены Кате, которой было необходимо отложить до утра абсолютно все, особенно мысли. А ведь ей недавно стукнуло всего двадцать три года.
Катя знакомила с персонажами записной книжки Андрея Валерьяновича общежитие и поликлинику. Внимая ей, светлела даже мрачная Алла Павловна. И Анна Юльевна отрывалась от карточек, чтобы вздохнуть: «Бывает же такое. А тут живешь как животное. Лишь бы день без несчастья и ночь без кошмара». Да, друзья-приятели Андрея Валерьяновича Голубева и в опытных женщинах не вызывали гнусных эмоций вроде зависти и ненависти, точно сказочные персонажи, заслужившие невероятное счастье умением покоряться чуду.
Ясным сентябрьским утром, когда Катя спала в общежитии, Андрей Валерьянович дома переложил голову со своей нагретой подушки на ее холодную и подумал: «Пусть уж девочка ночует постоянно, пусть уж живет». В конце концов, за несколько месяцев их близости Катя ничего страшнее дискомфорта внести в его быт не смогла. «Оформлю-ка я ей дарственную на квартиру», — великодушно прикинул Андрей Валерьянович. После этого он не поплыл в зыби щекочущих душу предположений о форме выражения Катей благодарности, а сел рывком, ощутив противный зуд в позвоночнике. Потом спина откровенно заныла. Затылок компанейски отозвался своей болью на чужую боль. И из непривычного утреннего страдания вдруг выскользнула мысль: «Сколько стариков молодые родственники оставляют без крова. Сколько нынче охотников и охотниц за жильем. Не сдохнуть бы под забором, глядя в освещенные окна своей квартиры».
Голубев поздравил себя. Он понял, что действительно стар. Катю, ничего толком о нем не знавшую, вечно растрепанную неведомыми сквозняками, циничную, отзывчивую, умную, глупую, но прежде всего молодую, сильную и здоровую Катю, Андрей Валерьянович, оказывается, боялся. Сейчас, в накатившей отстраненности, его не волновали ее оргазмы, тонкое голое тело и блаженно разглаженное лицо с запертыми на непрочные крючочки ресниц глазами. Только позавчера его, по-юному разошедшегося в ласках, Катя спихнула с кровати и смущенно хихикнула: «Что ты вытворяешь, старый дурак». Ничего нового для нее он не делал. Просто секунда у девочки выдалась злая. Пожертвовала физическим наслаждением, безумица, лишь бы обидеть, заставить закрыться в ванной и не отзываться на ее явно глумливые вопли: «Андрюшенька, с тобой все в порядке?» «Натрахаешься еще, милая, без удовольствия, пожалеешь и себя, и меня, — предрек было мысленно Андрей Валерьянович. Но горько поправился: — Нет, только себя».
