Она обругала бы его привычным набором выражений и забыла о нем. Но, как на грех, была влюблена в этого психопата до икоты. Икала, бедная, и страстно шептала: «Вспоминает». Она истратила аванс с зарплатой на самое дорогое базарное белье и выскребала чужие кастрюльки в общежитской кухне. Она укоротила юбку. И, встретившись с ним, ждала не такого признания. Выслушала молча, и на следующий день ее, ослабленную муками, свалил грипп. Провалявшись неделю на несвежих простынях, Катя отчаянно загоревала. В неуюте бессонницы она представляла себе, как поднимается в лифте со своего четвертого этажа на девятый, выходит на общий балкон, раздвигает сохнущие на веревках трусы, лифчики и… Дальше представлять было нечего.
— Я, Кать, дважды травилась — таблетками и газом, — призналась выбранная в исповедницы Алла Павловна. — Ты только никому не говори, а то девчонки скажут: «Даже подохнуть не может, лохушка». Они меня и так совсем не уважают. Знаешь, все что я помню — жуткие судороги в руках и ногах. А потом в больнице посмотрела, сколько нас, попытавшихся совсем уйти. С нами там психиатр работал, хоть и называл себя психотерапевтом, чтобы мы его не боялись. Здорово помог. Ты же медик, тебе не трудно будет попасть на прием к такому специалисту. Начни лучше с этого.
— Чтобы научил умирать наверняка? — засмеялась Катя.
Алла Павловна тоже заставила себя засмеяться.
Психиатра в поликлинике не было, а к психотерапевту Катя не пошла. Нуждающихся в утешении со всех участков пользовала опрятная, мягкая, разговорчивая женщина средних лет. Катя часто слышала из-за двери ее кабинета тягучую медитативную музыку. А однажды громкий диалог с пациентом:
— Вы сами будете над собой работать.
— А что вы будете делать, доктор?
— Помогать вам.
— Нельзя ли наоборот?
Девушка навела справки, и коллеги охотно рассказали ей о двух разводах, трех местах подработки и заброшенном ребенке чудесницы, бравшейся возвращать людям покой, а то и распалять жажду жизни.
С вызубренными за Анной Юльевной словами «врач, исцелися сам» Катя отправилась к экстрасенсу. И выдержала три сеанса. Сначала разобрались с какими-то семью каналами. Потом наблюдала за рамкой, медленно вращающейся над страницами толстой книги. И, наконец, молодой еще, но изможденный человек преподал Кате науку впередсмотрящих, чтобы больше не спотыкалась. «Когда вы хотите есть, Катюша, вы ведь заглядываете в холодильник, а не в помойное ведро, — смело предположил он. — Вот и не копайтесь в прошлом, в свалке неудач».
— Мой холодильник пуст, мастер, — сообщила Катя, расплатилась и, проигнорировав льстивые заверения в необычности своего случая вперемешку с намеками на гибель от порчи, ушла.
Больше о самоубийстве она не помышляла. Некогда стало. Холодильник пуст! Да у нее вообще не было этого электробытового прибора. Наложить на себя руки, не обзаведясь собственным холодильником в начале двадцать первого века? Так много нельзя было требовать от Кати Трифоновой.
И вновь пришлось спешить на работу, читать письма родственников, целоваться в парках с нищим гитаристом, самонадеянно привязавшимся к ней возле дома экстрасенса и не отстававшим целых полтора месяца, завтракать у Голубева… Дались ей его котлеты! Катя уже устала подтрунивать над собой. Раньше она такой доброй девочкой была: делилась всем подряд, легко голодала, угощала друзей на последние деньги. Теперь научилась припрятывать, заначивать, врать, что у нее нет. И главное — впав в безрассудство щедрости по пьяни, долго потом жалела истраченное на других, высчитывала, как долго могла на этом продержаться сама, и старательно припоминала, много ли добра видела от окружающих. Но той, прежней, она себе больше нравилась. Не должно приглашение к столу быть событием, что бы там Анна Юльевна ни говорила про заграничную прижимистость, как бы ни призывала ей подражать, дабы не тратить время на досужую болтовню. А ведь за последний год Андрей Валерьянович Голубев был единственным человеком, угостившим Катю. Стыдно бредить едой. Однако, если дорогие колготки рвутся на второй день, если новые сапоги начинают промокать через месяц, даже если в них ходить посуху, если отказываешься не только от вкусного, но и вообще от всякого — забредишь тут.
