Цветной групповой портрет – Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский и, чуть с краю, Б. Окуджава. Идущие по заснеженной улице дачного посёлка. Первые трое облачены в модельные импортные дублёнки, и один из них увенчан, как рында, высоким убором из куньего, полагаю, меха. В их позах чувствуется достоинство и проскальзывает озабоченность о судьбе Родины. Булат же, в курточке и кепочке, пристроился рядом с этими великолепными щёголями.
– Вы посмотрите! – возбужденно тыкал нам фотографию В.П. – Гляньте на нашего Булатика, разве это советский поэт?! Просто замухрышка!
Ещё поохал, с нежностью разглядывая Окуджаву. Тут же бросился к телефону и отчитал поэта, мол, все люди как люди, а ты выглядишь водопроводчиком!
Булат смеялся, довольный звонком, и они долго прохаживались по московским знакомым и болтали о всякой писательской чепухе. Вика сиял, как всегда после разговора с Окуджавой…
Каждый раз, когда мы с Милой хотели что-нибудь купить Булату или его жене Оле на память о Париже, он говорил мне:
– Да что вы, Витя! Я же богатый человек! У меня море денег! Я всё могу купить!
Оля была очень экономной в магазинах, берегла валюту, но от подарков Милы тоже всегда отказывалась. Деликатнейшие люди!
Позже Некрасов открыл нам глаза. Оказывается, Окуджава к тому же страшно стеснялся вагонного проводника: чтó тот подумает, увидев несколько чемоданов!
Где-то в 1977 году в Париж приехала большая группа советских поэтов. Устроили поэтический вечер. Евгений Евтушенко, Константин Симонов, ещё пяток поэтических светочей и светлячков. И Булат Окуджава.
Зал был забит. Много парижан, много русских эмигрантов и тьма работников советского посольства. Поэты сидели на сцене и выступали по очереди. Всем обильно хлопали, для некоторых даже вставали. После своего выступления Булат тут же спустился со сцены и начал пробираться к сидевшему в зале Некрасову. Все головы повернулись в его сторону.
На глазах всего зала Булат расцеловался с отщепенцем Виктором Некрасовым!
У поэтов на сцене были неподвижные лица плюшевых мишек, а посольский персонал суетливо зашушукался.
На следующее утро мне было велено привезти Булата к нам в гости. Раненько подъехав к гостинице на площади Республики, я застал его в вестибюле с кем-то болтающим. Булат громко меня поприветствовал, подозвал и представил своим собеседникам.
Чуть в отдалении стоял Евтушенко, задумчиво смотрел в сторону, может быть, действительно не видя нас с Булатом.
– Познакомься, это Женя Евтушенко! – подтащив меня к поэту, сказал Булат, чтоб сделать мне приятное.
– Мы знакомы, – почтительно сказал я, – вы, наверное, просто не помните…
– Ах да, конечно! – чуть встревожился Евтушенко. – Мы виделись у меня на даче, как же, помню…
Булат полуобнял меня, объявил всем, что мы торопимся, сделал ручкой советской делегации, и мы ушли.
– И что, Женя больше ничего не сказал? – удивился Некрасов моему рассказу. – Не спросил ни обо мне, ни о Галке? Странно… Хотя бы позвонил…
Дома, на улице Лабрюйер, мама решила извиниться перед Булатом за скудость стола, не было, мол, времени приготовить, ты, мол, Булатик, уж не слишком ворчи.
– Стоп! Стоп! Стоп! – сказал Булат.
Все замолчали, и он, чуть наклонившись над столом, оглядел не слишком обильную снедь. Вот такой колбасы в Москве нет уже лет пять, говорил он, указывая пальцем на тарелки, этого сыра вообще никогда не было, а сёмгу у нас едят только миллионеры в фильмах.
– Так что ты, Галочка, не слишком рассыпайся в извинениях, стол прекрасный!
– А хлеб какой у нас, – вскричал В.П., – ты только попробуй! Багет называется, не оторвёшься!..
Вечером Булат давал приватный концерт у Степана Татищева. Впервые в Париже!
Я обморочно всполошился – даже магнитофона нет, чтоб записать! К моим воплям Вика отнёсся с острым сочувствием – абсолютное, воскликнул, безобразие! Помчались в «Галери Лафайет» и вскладчину купили дорогущий магнитофон. Складчина была однобокая, так как В.П. внёс две трети цены. Роскошный аппарат даже привлёк внимание барда, который на кухне у Степана изволил прослушать только что напетые им песни. Я потом магнитофон присвоил, воспользовавшись тем, что Вика деликатно не возражал…
