В первый год в Коллюре я насаждал неумолимую экономию. Мороженое покупалось раз в два дня. Прямо на пляже ели чесночную колбасу и помидоры, а домой я возвращался на два часа раньше, чтобы приготовить монастырский ужин из самых дешёвых продуктов – макарон, баклажанов и костлявых кур. Зрелищами тешились только бесплатными, в основном вечерними концертами безработных музыкантов.
На второй год за нами увязался и Вика. Захотел просто попляжиться, но решил поважничать: дескать, поеду и посмотрю, может, муза посетит, напишу чего-нибудь. Надо ли говорить, что ни о каком общении с музой не было и речи. С утра ходили на пляж, а вечерами прошвыривались по маленькой набережной и двум-трём кривеньким улочкам, кишевшим чуть подвыпившими весёлыми курортниками и рыбаками.
По обеим сторонам ютились кафешки, закусочные, распивочные и крошечные забегаловки на один столик. Все они были пусты. Отдыхающие считали копейки, поэтому посетители ценились на вес золота, если не больше. В первый же вечер В.П. вдруг загадочно продекламировал: «Везде встречались алтари сего румяна божества!» Я удивился: какого ещё божества?
– Бахуса, божества нашего всехвального! – вскричал Вика.
Он шустро юркнул в один из алтарей, и я поспешил за ним…
Но главная напасть свалилась как-то ненароком. Некрасов обнаружил в порту шикарное кафе «Тамплиеры», с резными деревянными панелями, картинами из жизни пиратов и лордов, послевоенными афишами, фотографиями забытых знаменитостей и развешанной под потолком медной кухонной утварью. Цены были под стать роскошному интерьеру. Вика зачастил туда – просто так, чтобы посидеть утром за чашкой кофе, вечером – за пивом. Транжирит деньги, пустился во все тяжкие, огорчались мы с Милой. Завёл дружбу с официантом-черногорцем, еле-еле говорившим по-русски. Черногорец оказался не чужд литературе. Вздохнув рассеянно, промолвил, что до сих пор, мол, не читал Пушкина.
– Это интересно, вы говорите? Хотелось бы почитать! – добавил он и побежал калякать с другими клиентами.
Некрасов, приехав в Париж, купил непомерно дорогой том Пушкина в переводе на французский Эткинда. И послал книгу официанту. Смотрел огорошенно: чего мы возмущаемся – ведь официант просил у него книгу почитать, какие тут могут быть разговоры! Как не сделать приятное человеку! И к тому же он исполнил данное обещание! Боже всеблагой, в ужасе закатывала глаза Мила, какая дремучая наивность! Встревоженный таким патологическим мотовством, я мелко тряс головой, соглашаясь, дескать, да, докатился и дошёл…
Летом 1985 года знаменитый женевский славист Жорж Нива решил провести небольшой опрос. В смысле, как вам пишется на чужбине?
Некрасов ответил быстро. Разговоры о том, что оторвался от родной почвы, что вдали от дома засохли корни и увяли почки, – чепуха. Пишется прекрасно, да ещё как! Ведь пишешь обо всём, что хочешь, не озираясь и не вздрагивая. Желательно, правда, заинтересовать издателя и понравиться читателю.
«Но одного мне здесь очень не хватает. Того, что я называю “школой эквилибристики”, без чего у нас на Родине ничего правдивого не напишешь.
Эквилибристика, жонглирование, чревовещание, хождение по канату, а иногда и по лезвию ножа – многое там надо уметь. Ты всегда на стрёме, всегда в форме, всегда начеку… И что-то между строк… И о чём-то намёком, да так, чтобы читатель понял, а цензор был обманут. Трудно, рискованно? Да! Но как это важно, как нужно… А здесь, на свободе? Ничем не рискуешь, никакой опасности нет, и мускулы твои становятся дряблыми, реакция замедленная, и никто из читателей не подойдёт к тебе и не похвалит. А такой вид похвалы очень нужен…
Так что, короче, трудно писателю в эмиграции? Отвечу – легко, потому что кругом свобода. Трудно, потому что “несвобода” закаляет».
Опять Виктор Платонович говорит как бы витиевато. А я не могу никак поверить, что он тоскует по иносказаниям, пируэтам, фокусам, ухищрениям, придуманным для обхода цензуры! Что ему так уж недостает запретов и вымарываний, обостряющих якобы перо, слух и нюх. И что писание между строк укрепляет мускулы и закаляет вдохновение!
