На этой войне я видел одну вещь: когда Красногоровку штурмовали — наша восьмая рота оттуда героически отступила. Ну, не будем разбираться, кто виноват, — командир или так сложились объективные обстоятельства; в общем, мы заняли противоположную лесополосу, а посредине — поле. «Вэсэушники» собираются атаковать нас. Их БТРы разворачиваются, а тут как раз гроза началась и, оцените ситуацию, в головной украинский БТР вдруг бьёт молния! Он загорается — и они уходят… А если бы они не ушли, нас бы там всех расстреляли.
Потом, через пару дней, у них 78-я бригада расположилась под Волновахой — и произошла, буквально, атака гадюк. 73 обращения в больницу было в связи с укусами.
Сначала молния ударила, потом гадюки покусали, сейчас, зимой, — их мыши атакуют. Скоро пойдут вход сепаратистские крысы, сепаратистские коты, и такое тогда начнется!..
— У них земля будет гореть под ногами, — с каким-то неожиданно добродушным чувством, совсем, казалось бы, не идущим этой фразе, сказал весьма колоритный боец, которого все называли дядя Вася. Из сказанного им получалось так, что ему даже как-то жалко противника, которого атакуют грызуны и ползучие гады. Но Захарченко переводить разговор в хохму не стал:
— Мы с вами сидим в одних окопах и говорим на одном языке. Но у вас своя война здесь, а у меня ещё и — там. Мы вместе бьёмся за одно и то же, только у каждого свой фронт.
Есть Москва — она может где-то предложить помощь, но тут же взамен хочет, чтоб мы отдали им газовую трубу. Ты думаешь, у меня сними проблем нет? Есть! Только я об этом не говорю. Знаешь, почему в Донецкой республике поставки российского газа прикрутили? Потому что наши трубы хотят забрать. А я им трубы не отдаю. Народная труба, и она будет народной. Пока я буду главой — хер её кто заберёт отсюда.
Там же торг непрестанный идёт: отдай такому-то товарищу Минакиевский металлургический, или ещё что-нибудь отдай, и мы тебе тогда дадим бензин. А людям что останется тогда?
Мы ничего не отдаём, это — донецкое.
Ты придёшь с армии на дембель — а у вас есть труба государственная. И с этой трубы потом будут делать дороги, пенсии платить, пособия, дети будут бесплатно учиться в институтах, лекарства, обеспечение медицинское — всё это с трубы.
С Россией — ладно; ещё и проходимцы отовсюду к нам стремятся. Каждый день общаешься с какой-нибудь очередной олигархической тварью.
Один раз я едва не прибил посланца от Януковича-младшего. Он пришёл и — практически дословно говорю, немного только эмоций добавлю, — пришёл и докладывает: «Виктор Фёдорович и сын его Александр готовы вернуться. Но для того, чтобы они сюда нормально пришли, мы разрешаем вам первому поцеловать ему руку на красной дорожке». А сидим мы вот так, как с тобой, — Захарченко здесь обратился к дяде Васе, сидевшему ровно через стол. — Я беру его за голову — и херак об стол. Сопатку разбил и говорю ему: «Слышь ты, урод, видишь — нос у тебя разбитый. Передай своему Саше, что это не тебя я бью, а его».
А в Москве, я ещё тогда на костылях был, после ранения, мне не хватило до его же морды трёх сантиметров. Я тогда ещё плохо костылём управлялся, для меня это было новое средство передвижения. Но по щеке ему костылём вскользь прошло…
Так что у каждого своя бойня.
Для меня вы все родные. Неважно, в каком подразделении вы служите, главное, что вы служите. Неважно, где я нахожусь сейчас — в Донецке, в Минске, в Москве: главное, что я делаю только то, что касается каждого здесь.
Я хотел стреляться, клянусь вам. Я хотел застрелиться, когда меня заставляли подписать линию разграничения, по которой я должен был отдать Докучаевск. Но я не подписал. Я подписал другую линию, по которой Докучаевск наш.
Меня принуждали сказать, что мы готовы на федерализацию. Я сказал тогда: мне проще застрелиться. Теперь таких разговоров нет.
Раз уж мы форму надели, пока мы её носим — будем выполнять свой долг. Нас же никто не заставлял силой. Тяжело будет — наверняка. Убить могут — могут. Все мы уже раненные-перераненные на этой войне, но ведь нам подсказало сердце так себя повести, а не какая-то бабка нашептала на ушко.
