Иногда самое сильное семейство приходило в гости к другим семействам и подбивало их на очередной подвиг: а давайте, говорило оно, разнесём в хлам пару комнат на третьем этаже, и одну на втором — вы же видите, как они там себя ведут?
И они, хоть и нехотя, но шли. И разносили в хлам целый этаж, комнату за комнатой.
Оттуда в ужасе бежали, потерявшие кров, жильцы, и эти же семейства, что устроили погром на целом этаже, изнемогая от собственного милосердия, принимали и кормили незваных гостей.
Но те отчего-то не отвечали им благодарностью, и порой даже пытались изнасиловать жену отца семейства, или учили детей в этом семействе своим молитвам.
Ещё в большом доме жило семейство, которое однажды въехало в комнату на тех основаниях, что там жили их предки несколько тысяч лет назад.
Всё, вроде бы, было оформлено вполне законно, но в отместку в эту комнату стали прибегать подростки из соседней комнаты и бросать бомбу то прямо на обеденный стол, то в вазу с цветами, то в ванную, где кто-то мирно пытался мыться.
В этом безумном мире — где всё грохотало и дымилось, где одна семья бросалась с диким криком на другую семью, пожелавшую отделиться, — причём не просто бросалась, а поджигала дверь, порог, полы, детские игрушки соседу — и упоённо наблюдала за результатом, — в этом самом мире оставались люди, которые старательно видели только какую-то одну часть реальности, очень маленькую, совсем крохотную: словно они всю жизнь наблюдали за миром из-за плинтуса, или в дверной глазок, или из-под сахарницы.
…аналогия с коммунальной квартирой оказалась, при всей своей глупости, крайне увлекательной темой для размышления. Перебирая комнату за комнатой, куда проще заснуть.
Если, конечно, поблизости не стреляют.
К сожалению, люди, придумывающие аналогии, крайне редко живут в мире, где падают бомбы.
Обычно они ужасно страдают из-за Крыма, словно там случилось самое страшное побоище на их веку. Но, между прочим, крымская история знаменательна тем, что это самый малокровный раздел, случившийся за целые десятилетия.
Но кого ж это волнует.
Первые минские соглашения поспособствовали тому, что начался более-менее постоянный и легитимный процесс обмена пленных. Выглядело это поначалу очень своеобразно: украинские пленные все, как на подбор, были молоды, насуплены и явно представляли собой либо представителей вооружённых сил, либо бойцов добровольческих батальонов — в возрасте до тридцати лет; что до ополченцев — то подавляющее большинство из них были мужиками в районе «полтинника»: шахтёры, работяги, интеллигенция, журналисты — возвращавшиеся из плена, словно бы с трудной, но наконец закончившейся переделки вроде лесного пожара или подземного обвала.
На первом этапе войны наблюдалось огромное количество перебежчиков с украинской стороны. Глава комитета по военнопленным ДНР Дарья Морозова (и не только она) говорила, что к началу осени 2014 года каждый третий пленный не желал возвращаться обратно. «Каждый третий» — это не фигура речи, а статистика.
Многие из них, хотя далеко не все, переходили в ополчение, но здесь точное количество ополченцев из рядов ВСУ или добровольческих батальонов неизвестно. Историй подобных предостаточно, некоторых перешедших на эту сторону я видел лично; хотя разговоров «по душам» не устраивал.
Ввиду всего этого, властям Донбасса иной раз не хватало пленных для обмена. Выходили из положения остроумным способом.
— Пацаны на позициях, — рассказывает Захарченко, — поставили матюгальники: «Ребята, сдавайтесь! Утром плен, вечером — уже дома!». Однажды сразу 63 человека прибежало сдаваться. Спрашивают: «Правда, мы вечером домой поедем?». Да, отвечаем. Они сдались, мы их поменяли. А потом Украина обижалась на нас, что мы неправильно меняем. Зачем, дескать, вы наших заманиваете в плен, чтобы отправить их домой.
— А что, их обратно после обмена не забривают?
— Там получается, — пояснил Захарченко, — что если ты побывал в плену, то как минимум полгода должен находиться на реабилитации. Дошло до того, что в Минске Германия и Франция подняли вопрос, что мы неправильно воюем. Мы их в плен заманиваем: они прибегают и сдаются. Это, мол, нечестно.
