Вопрошатель сдался, сраженный неожиданным предположением Виэры. Тут кто-то опять вспомнил обо мне.
— Не скажет ли нам кинооператор Анохин, как он относится к песенке, сопровождающей демонстрацию его фильма в Париже?
— Я не знаю этой песенки, — сказал я, — и еще не видел своего фильма в Париже.
— Но она уже облетела весь мир. В зале Плейо ее поет Ив Монтан. В Штатах — Пит Сигер. В Лондоне — биттлсы. Может быть, вы слышали ее в Москве.
Я растерянно развел руками.
— Но ее же написал русский. Ксавье только оркестровал ее для джаза. — И говоривший довольно музыкально пропел по-французски знакомые мне слова: «…всадники ниоткуда строем своим прошли».
— Знаю! — закричал я. — Автор — мой друг, тоже участник нашей антарктической экспедиции, Анатолий Дьячук.
— Дичук? — переспросили в зале.
— Не Дичук, а Дьячук, — поправил я. — Поэт и ученый. И композитор… — Я поймал иронический взгляд Зернова, но даже ухом не повел: плевал я на иронические взгляды, я мировую известность Только создавал, бросал его имя на газетные полосы Европы и Америки и, не заботясь о музыкальности, затянул по-русски: — «Всадники ниоткуда… Что это, сон ли, миф? И в ожидании чуда… замер безмолвно мир…»
Я не успел продолжить в одиночестве: зал подхватил песню, кто по-французски, кто по-английски, а кто и совсем без слов, одну только мелодию, и, когда все стихло, долговязый Мак-Эду деликатно позвонил своим игрушечным колокольчиком.
— Я полагаю, конференция закончена, господа, — сказал он.
После пресс-конференции мы разошлись по своим комнатам, условившись встретиться через час в том же ресторане за ужином. Я так устал на собрании, как не уставал даже в изнурительных антарктических походах. Только добрый сон мог бы прояснить мысль, вывести ее из состояния тупого безразличия к окружающему. Но он так и не пришел, этот спасительный сон, как ни приманивал я его, ворочаясь на кушетке с мягким шелковым валиком. В конце концов встал, сунул голову под кран с холодной водой и пошел в ресторан заканчивать этот перегруженный впечатлениями день. Но день не кончился, и впечатления еще стояли в очереди. Одно из них прошло мимолетно, не зацепив внимания, хотя в первый момент и показалось мне странным.
Я спускался по лестнице позади человека в коричневом костюме, сидевшем на нем как военный мундир. Квадратные плечи, седые усы стрелочками и короткая стрижка еще более подчеркивали в нем военную косточку. Прямой как линейка, он прошел не глядя, мимо лысого француза-портье и вдруг, резко повернувшись, спросил:
— Этьен?
Мне показалось, что в чиновничьих холодных глазах портье мелькнул самый настоящий испуг.
— Что угодно, мсье? — с заученной готовностью спросил он.
Я задержал шаги.
— Узнал? — спросил, чуть-чуть улыбнувшись, усач.
— Узнал, мсье, — едва слышно повторил француз.
— То-то, — сказал усач. — Приятно, когда о тебе помнят.
И прошел в ресторан. Я, намеренно громыхая по скрипучим ступенькам, Сошел с лестницы и с невинным видом спросил у портье:
— Вы не знаете этого господина, который только что прошел в ресторан?
— Нет, мсье, — ответил француз, скользнув по мне прежним равнодушным взором чиновника. — Турист из Западной Германии. Если хотите, могу справиться в регистрационной книге.
— Не надо, — сказал я и прошел дальше, тут же забыв о случившемся.
— Юри! — окликнул меня знакомый голос.
Я обернулся. Навстречу мне подымался Дональд Мартин в нелепой замшевой куртке и пестрой ковбойке с открытым воротом.
Он сидел один за длинным и пустым столом и тянул прямо из бутылки темно-коричневую бурду, а обняв меня, задышал мне в лицо винным перегаром. Но пьян он не был: все тот же большой, шумный и решительный Мартин, встреча с которым как бы приблизила меня к вместе пережитому в ледяной пустыне, к загадке все еще не разоблаченных розовых «облаков» и тайной надежде, подогретой словами Зернова: «Мы с вами, как и Мартин, меченые. Они еще нам покажут что-то новенькое. Боюсь, что покажут». Я лично не боялся. Я ждал.
Мы недолго обменивались воспоминаниями — стол уже начали накрывать к ужину. Подошли Зернов с Ириной; наш край сразу оживился и зашумел. Может быть, потому молодая дама с девочкой в очках села на противоположном краю, подальше от нас. Девочка положила рядом с прибором толстую книгу в радужном переплете с замысловатым рисунком. Напротив устроился добродушного вида провинциальный кюре — парижские не живут в отелях. Он посмотрел на девочку и сказал:
