С т е п а н. А ты меньше думай, больше есть будешь.
С а н ь к а. Налетай, братва!
Н а с т я. Садись, Федя.
Ф е д о р. Не хочу я…
Н а с т я. Садись! Тут на всех хватит.
С а н ь к а. Факт! Смотри, сколько навалили!
Ф е д о р. Да ешьте вы сами! Сытый я! Сытый! (И вышел.)
С а н ь к а. Чего это он?
С т е п а н (повертел пальцем у виска). Туркнутый!.. (После паузы.) До чего картошка сухущая! Не проглотить!
Г л а ш а. А ты задумай, что это не картошка вовсе. Сразу вкусней будет!
С т е п а н. Как это — задумай! Картошка-то — вот она. В руке у меня.
Г л а ш а. Это ничего… Я всегда так делаю… Мы когда окопы последний раз рыли, до того я устала — лопата из рук валилась. Я и задумала — будто в одной старой-престарой крепости томится отважный революционер. На рассвете его поведут на казнь. И чтоб спасти этого революционера, нужно вырыть подземный ход. А скоро утро, торопиться надо. Подумаешь, ладони я до крови стерла! Заживут ведь ладони, верно? Зато какого человека от смерти спасу!
С а н ь к а. Успела?
Г л а ш а. Чего успела?
С а н ь к а. Ну… этот… подземный ход вырыть?
Г л а ш а. А-а!.. Нет. Работу кончать велели.
С а н ь к а. Жалко.
Г л а ш а. Ага… Еще бы немного, и успела. (Помолчав.) Ты что так на меня смотришь, Степа?
С т е п а н. Так… Тебе бы в кино выступать.
Г л а ш а (обрадованно). Правда?
С т е п а н. Они там все такие!
Г л а ш а. Какие?
Степан опять повертел пальцем у виска. Глаша, отвернувшись, сгорбилась, Степан увидел, какими острыми стали вдруг ее плечи, длинными руки, помрачнел и принялся ожесточенно жевать.
Вошел Ф е д о р. Шмякнул на стол завернутый в газету сверток.
Ф е д о р. Вот! Воблина тут. Целая!
С а н ь к а. Живем, братва!
С т е п а н. Погоди, Сань!.. (Федору.) Сам небось умять хотел? Потому и обедать с нами не садился?
Ф е д о р. Был такой грех…
С т е п а н. А чего же приволок?
Ф е д о р. У самих есть нечего, а меня зовете.
С т е п а н. Ну и что?
Ф е д о р. Что я, не человек? Размяк!
С т е п а н. Я лично этот несознательный харч есть не буду! И вам не советую.
С а н ь к а. Отравимся?
С т е п а н (взглянув на Глашу). Отравление бывает не только на почве пищи.
С а н ь к а (с набитым ртом). Проверим! Нажимай, ребятишки!..
Все принялись за еду. Только Степан сидел в стороне и насвистывал что-то сквозь зубы.
Н а с т я. Не свисти. Денег не будет.
С т е п а н. А на кой мне деньги?
Н а с т я. Мало ли… Вдруг жениться надумаешь? На свадьбу.
С т е п а н. Сдурела? (И опять покосился на Глашу.) С чего это мне жениться?
Н а с т я. Ну а вдруг? Любовь если?
С т е п а н. Что ты заладила как сорока: «Любовь, любовь!» Где она, эта любовь? Разговоры все!
Г л а ш а (негромко). Почему это разговоры?
С т е п а н (отчаянно). А потому! Где ты ее видела? В кино только!.. С чем ее едят, знаешь? С повидлом? С маслом подсолнечным? На ситный хлеб ее мажут?
Г л а ш а. Если так про любовь думать…
С т е п а н. Тогда что? Ну, что?!
Г л а ш а (не сразу). Тогда и жить незачем.
С т е п а н (растерянно). Жизнь-то при чем?
Г л а ш а. Если человек любовь с повидлом равняет, значит, ничего высокого у него в жизни нет. И жить такому человеку незачем. Лучше умереть.
Все притихли. Смотрели то на Глашу, то на Степана.
А он сидел на ящике, глядел в пол и чувствовал, как жаром наливаются у него щеки, лоб, уши, шея. И сидеть стало неудобно, как будто затекли ноги. И почему-то смотреть на всех стыдно! Разве о таком вслух говорят? Ну, сболтнул про повидлу эту дурацкую! Что же, он должен был при всем народе орать: «Ах, люблю тебя до гроба!»? И одной-то никогда не скажешь: язык не повернется. И чего говорить? Слепая она, что ли? Степан поднял голову и увидел Глашины глаза. Она смотрела на него так, как будто Степана здесь не было. Он даже подвинулся на своем ящике, чтобы оказаться напротив. А она его не видела. Не хотела видеть. Не было сейчас здесь никакого Степана. Не было, и все тут! Так они и сидели, молчаливые и растревоженные, когда в мастерскую вошел А л е к с е й К о л ы в а н о в. Сел на свободный ящик, провел ладонью по лицу, как после сна, и спросил:
К о л ы в а н о в. Закурить нет?
С а н ь к а (протянув ему самокрутку)
