Это уже интересно. Муж, Михаил Васильевич — это верно, погиб Егор его даже знал, так как он по-геройски входил с частями Красной Армии в Краснокаменск. Ему предлагали возглавить депо, но он почему-то решил довоевать до конца, и погиб через неделю в первом же бою. А вот старший сын, Петр Михалыч, действительно вроде бы канул в безвестность еще с империалистической, но по процессам бывших колчаковцев в ряду других называлось имя ротмистра Петра Ершова, якобы уроженца этих мест. Другого Петра Ершова в Краснокаменске не числилось. Однако поскольку более конкретных данных не появилось и связей семьи со старшим сыном установлено не было, то Сергеев не счел пока необходимым проводить какое-либо расследование. Хотя сама семья на заметку была им взята и занесена в специальную картотеку, откуда Егор и узнал все сведения.
Михаил Ершов наверняка что-то знал о судьбе сына, может, даже то, что он воюет на стороне врагов. Такое случалось в те годы. Недаром он захотел идти с полком дальше. Может быть, хотел встретить сына в бою и самолично решить свой правый отцовский суд, чтобы, вернувшись, честно сказать всем: я сам, сам стер с фамилии позорное пятно и нет больше у меня сына!.. Теперь уж про ту боль не узнать, но, видимо, жене он ничего не сказал. Однако как младший сын узнал обо всем этом?.. Может, Ершов с отцом поделился, а дед с внуком?.. Хотя вряд ли у деда повернется язык на такое! Но кто? Сам Петр возвращался? Или сейчас здесь, и все происшедшее дело его рук?
Ершовы жили на втором этаже. Егор поднялся по скрипучей лестнице, постучался в седьмую квартиру. Женский голос спросил нараспев: «Кто там?..» Егор назвался. Открыла старуха, взглянула на Егора и, точно прочитав все по его суровому лицу, впустила его в квартиру. В «фатеру», как звали старики.
В прихожую вышла низенького роста женщина с тихим робким лицом, тоже взглянула на Егора и долго молчала, не понимая, чем вызван приход Егора, которого она сразу же узнала. Не могла не узнать. Она кивнула, пригласила его пройти в комнату, бедно обставленную, с огромным кованым сундуком в углу, иконами, крепким тесовым столом, лавками у стола. На столе в миске — еда, накрытая полотенцем, видимо, для сына, когда он проснется.
По первым же ответам Егор понял, что Татьяна Федотовна ничего не знает и вряд ли старший сын здесь объявлялся, уж слишком спокойно она вела себя, не чувствуя ни за собой, ни за сыном никакой вины. Да это и понятно. Если Петр здесь, то матери он не покажется, она первая его и выдаст, не сумеет скрыть. Была в лице Татьяны Федотовны, однако, и некая печальная тайна, точно болезнь, подтачивающая ее. Егор обратил на это внимание и подозрение подлое шевельнулось: а вдруг? По, видя постоянно перед глазами пример Василия Ильича, хватавшегося за любое такое подозрение как за факт, Егор попридержал себя и ничем не выдал своего волнения. Попросил разбудить сына, извинившись на занятость и срочность одного неотложного вопросика.
Алексея разбудили. Худой, долговязый, губастый, с нежным, как и говорил Бугров, прямо-таки девичьим лицом, краснеющим по каждому поводу. Алексей без утайки выложил все, что знал о Русанове, даже то, чему он его учил по части турбины. О том, куда делся Петро, Ершов не знал и терялся сам в догадках, так ни о каких родственниках, даже дальних, Русанов ему не говорил, да и как мог говорить, если числил себя сиротой.
— Ну а с Бугровым какие отношения тебя связывали? — спросил Егор.
Ершов молчал, хлопая глазами и не зная, что ответить. «Знает уже про арест, — подумал Воробьев. — Да и вопросик я ему предложил суровый, — вдруг мелькнуло у него. — Сам вот как бы ответил? А ведь и дома у Бугрова бывал, чаи распивал, селедку ел. Н-да…»
— Я имею в виду, про турбину он тебе что-нибудь рассказывал?.. — уточнил Егор.
— Нет, не рассказывал, — покраснев, прошептал Алексей. — Мы только о «перпетуум-мобиле» говорили и так, о жизни…
— А что же о жизни?..
— Ну, куда учиться, кем быть… — Ершов вдруг осекся, задергал желваками, силясь сдержать подступающие к глазам слезы.
— Ну и кем он советовал быть? — спросил Егор.
