Извилина, как сейчас слышит его голос:
— Ну так что, есть у тебя враг, которому эту лихоманку желал бы передать?
— Нет.
— И ладно!
Тут же выплеснул воду на землю и ногой нагреб сверху пыли, задумчиво посмотрел на кружку, а потом, вдруг, на глазах Сереги с размаху забросил ее в зеленку. Подморгнул:
— Пусть будет ловушка на дурака!
После этого ни одна лихорадка к Сереге — Извилине не цеплялась, даже когда находился в самых гнилых местах, где в иные сезоны и местных косило едва ли не каждого.
Седой… Или же Сеня — Седой, он же — Сеня — Белый, Сеня — Снег, Сахара, Беляк, Русак… Почти все прозвища по масти его — по белой гриве, раньше короткой, теперь разросшейся, густой и пышной, без малейших признаков облысения. Бывало, что на отдельную операцию давалось имя, а потом было приказано его забыть. Самое простое давать по внешним характеристикам. Но не так прост Седой, есть и него и другие прозвища: Кощей, Шаман, Знахарь, Иудей… Хотя и вышел из команды, комиссовался вчистую (по ранению), получил инвалидность и отправился умирать в родные места, на природу; туда, где можно половить окуньков, бродить по лесу и спать на сене…
Пристроился в доме местного знахаря — Михея. И тут… то ли постулаты ошиблись, то ли природа была такая, что вписала в себя и уже не хотела отпускать, но проходил год за годом, а Седой все не умирал. И друзья, давшие обещание навещать его при малейшей возможности, к этому времени окончательно сплотившиеся в группу не по приказу, а по каким–то еще неясным мотивам, приезжали, проведывали когда в разнобой, но уж раз в год, на то общее «день рождения», которым были обязаны Седому, собирались вместе.
Во всяком новом месте три года чертом ходить, потом молва подобреет… или не подобреет. Молва к Седому с первого же года доброй была, словно Михей на смертном одре распорядился, умудрил каждому шепнуть словечко в ухо. Прознали ли, что и сам он с этих мест — тот самый Сенька, что пропал сразу после войны. Но Седой как–то быстро в глазах посельчан достиг возраста Михея, и воспринимался ими, как… в общем, такая странность случилась — рассказы о том и другом срослись словно это был один человек…
Седой, считая, что умирает, что мог, рассказал Михею о себе…
— Ты словно, как та пьяная купчиха, что богу жаловалась — дырок много, а для полного счастья не хватает! — подытожил Михей высказанное сумбурство Седого.
— Дожалобилась? — пытался угадать Седой.
— В шальные двадцатые вспомнили и уважили, подняли на вилы: три разом — те длинные, что стога подметывают, да так и оставили растопыркой — повыше к небу.
— Сурово!
— А здесь и народ раньше проживал иной — суровый и добрый одновременно. Доброта к доброму, а суровость к остальному…
Михей заставлял ходить, когда не то, что ходить — дышать было мучительно больно. Если не плавать, то хотя бы обмываться ежеденно в трех водах, до которых должен был добрести сам: речной, озерной и родниковой или колодезной. Уводил далеко…
— Все озеро — один родник.
— А куда вода уходит?
Михей морщил лоб — должно быть раньше не задавался таким вопросом, и другими, которые ему «по скудоумию» задавал Седой.
— Думаю, подземными протоками в реку Великую. Это — Стопа. Или «Галоша» для местных, но они и про это забыли. Бежал Бог по небу, да оступился. Должно быть, во времена, когда веровали в многобожие. Сюда ночью бабе идти за водой. Самой заплыть на середку, нырнуть как можно глубже, спросить — чего хочет, да разом в бутыль воду собрать, потом слить в открытую посуду, и такой же нагой нести, не покрывая ничем ни себя, ни воду, по лесу, оберегать воду от всякого.
— От чего?
— От всякого! — сердился Михей его непонятливости. — Тетради под яблоней откопаешь…
И не говорил какой. Потом понимание пришло, позже. Но побольшая часть до разума дошагала, когда тетради стал читать и перечитывать. А яблоня? Одна такая — ничья, сама по себе от рождения, оставленная, как есть — давшая множество отростков от корня, которые со временем превратились в стволы… В этих местах богател речью, губкой впитывая новые слова. До боли знакомые, только подзабытые в детстве… Возможно, что даже и не своем…
