Наговор и уходящего на войну укрепит:
«Завяжу я, раб Иван, по пяти узлов каждому стрельцу немирному, неверному — на пищалях, луках и всяком ратном оружии. Вы, узлы, заградите стрельцам все пути и дороги, замкните все пищали, опустите все луки, повяжите все ратные оружия. И стрельцы бы из пищалей меня не били, стрелы бы их до меня не долетали, все ратные оружия меня не побивали. В моих узлах сила могучая, сила могучая, змеиная, сокрыта, от змея двунадесятиглавого, того змея страшного, что пролетел за Океан–море, со острова Буяна, со медного дома, того змея, что убит двунадесятью богатырями под двунадесятью муромскими дубами. В моих узлах защита злою махехою змеиной головы. Заговариваю я, раба Ивана, ратного человека, идущего на войну, моим крепким заговором, крепко–накрепко…»
А если уходя стукнуть в ставни родного дома или, если нет такой возможности, то дома чужого, но чем–то близкого или приглянувшегося, то укрепит втрое. А от врагов наговор краткий:
«Мученица Параскевия, нареченная Пятницей, и мученики Терентий и Неонил и их чада: Сарвил, Фота, Феодул, Иеракс, Нит, Вил, Евникий, спасите, сохраните от врагов видимых и невидимых. Аминь!»
— Седой, о чем задумался?
— И чтоб гостями на погосте, а не «жителями»! — поднимает тост Седой.
Казак тут же рифмует затейливую бессмыслицу.
— На погосте гости, из погоста — кости!
— Все будет, — вздыхает Седой. — И то будет, что нас не будет.
После драки, что после боя, как остынешь, всегда философское настроение. Все как у всех: с первого боя говорили, перебивая друг друга, взахлеб, беспрестанно смеясь, с десятого спали, кто где нашел место прилечь — хоть и на голых камнях. Но никто еще не лежал развалившись во все тело, как в мирное время, каждый сжавшись в калач, чтобы поставлять под нож, осколок или пулю как можно меньше места… Потом в какой–то момент все изменилось — заматерели.
До вечера еще далеко, потому Седой предлагает протопить баню по второму кругу, на этот раз и одной закладки должно хватить — баня еще теплая. А пока можно перейти в дом, отдохнуть на лавках… Но все отказываются. То есть, за протопку бани все — «за», а вот куда–то перебираться, когда так хорошо — на кой? Можно здесь поваляться — вздремнуть, и даже на траве возле бани вполне удобно.
Когда–то Седой требовал, чтобы хоть на пару дней, но если не в дальней командировке, как хошь, но если его уважают, обязательно должны вырываться к нему на Аграфену, попариться особыми вениками. Хотя и посмеивались про себя над этими причудами, но съезжались к Седому как раз к этому дню — отметить свой второй день рождения, а заодно и, раз уж так вышло, и Аграфену–купальницу, 6 июля, когда всякий русский человек, держащийся традиций, должен обязательно попариться в бане и непременно свежими вениками, сломленными в тот же день: в каждом должно быть по ветке от березы, липы, ивы, черемухи, ольхи, смородины, калины, рябины и по цвету разных трав.
Любит русский человек праздники. Когда их нет — выдумывает, либо находит подходящий случай, чтобы простой день стал праздником. Жизнь полна случаев…
Седой обладает той же самой, что и Казак, «детской» привычкой шевелить тыльной стороной кисти нос: теперь уже порядочную угрястую картофелину, с тонкими красными и синими прожилками, что выступают под кожей затейливой паутиной — казалось бы, верный признак, что его хозяин не только не чурается, а пожалуй, что и изрядно грешит спиртным. Но только не в этом случае, здесь природа допустила какую–то ошибку, и даже сам Шерлок Холмс пришел бы к неправильным выводам. Не потребляет Седой — вовсе! Но вот поиграть в пьющего при случае любит, грешит, к восторгу тех, кто знает его хорошо, достиг здесь вершин актерского мастерства — Мейерхольду отдыхать, Станиславскому удавиться!
Старой кости сугрева нет. Седой иной раз так парится, здоровяки, сомлев, сползают под лавки на пол, прося плеснуть на них колодезной. Войлочный колпак на уши, чтобы не «оплавились» — это да, но рукавицы не признает — собственные руки, что у стеклодува, никакого жара не чувствуют. Иной раз то, что слишком жарко, определяет по запаху паленого волоса — он первый дает знать.
