— Смороду не поломайте! — роняет Седой. — Элитная!
Седой выращивает черную смороду ягодинами размером с большой ноготь, по вкусу напоминающими виноград. Есть о чем беспокоиться. В земле поковыряться любит. В огородничестве развлекает себя тем, что проверяет как соседится клубень картофеля с другими съедобным или полезными: лопуха, чертополоха, иван–чая и прочими. Осенью, видя результаты, становится не в меру задумчив, рассеян, что–то лихорадочно записывает в своих тетрадях…
Все трое разом останавливаются у гряд — самое удобное месте; где тропинка, уже не стесненная картофельными бороздами, вытекает на широкое и можно разойтись даже вчетвером. Петька — Казак роняет нож в траву, а Лешка — Замполит аккуратно ставит ведро позади себя, и легонько отпихивает, опрокидывает ногой.
Встречные берегут туфли, спускаются гуськом, один за одним, мимо огромной величественной липы и неказистого парника, и ниже, к распаханному, по тропинке набитой между двух порядочных шматин картошки…
Лешка — Замполит, пистолетчик, если уж не божьей милостью, то собственной настырностью точно, этот идеальный для стрелка момент видит по–своему, как мечту всякого пистолетчика — мастера скоротечных огневых контактов; свою вытянутую вперед руку и движение, наплыв… «видит», как складываются и падают перед ним, а он, разворотом перезаряжает обойму и добивает контрольками в голову тех, кто шевелится. Почувствовал это так явственно, так зримо, словно состоялось только что. Даже крякнул.
— Эх!
И Петька — Казак видит свое, собственную картинку; как проходит с ножом всех этих неумелых людей, но в отличие от Замполита, ему уже не надо оборачиваться кого–то добивать — это пуля–дура, а граната — идиотка, но нож, практически любой нож, умен в его руках. И стал думать, какие ножи могут быть у этих людей…
Казак действительно прошел бы всю цепочку с ножом за несколько секунд, и первые только падали ли бы навзничь или опускались на колени, когда в последнего уже входил метал, отыскивая сердце. А Леха мог бы отстрелять это «детское упражнение» — линейку, и ничего не изменило даже если бы у всех, кто подходил, пальцы были уже на курках… Но сейчас оба стояли и чувствовали себя, словно голые, спешили определить «главного», которого в идеале надо было «сделать» первым. Ведь каждая группа, даже самая дешевая — это подразделение со своим уставом и собственным центром. Наперво надо бить центр.
— Стоп, паря, — выговаривает Петька — Казак тому, кто идет первым: — Дальше — карантин!
Стоят, некоторое время разглядывая друг друга. «Ситянские» с брезгливым любопытством, как на всяких неумных пьянчуг, принявших на грудь для храбрости. Казак с Лехой смотрят наивно. Петька держит руки, чтобы видели: в одной пусто, в другой — нет ничего. Седой пристраивается у своих кустов смороды, словно он здесь ни причем, будто все, что произойдет, его касаться не должно.
— Чего в перчатках?
— Сифилис! — не моргнув глазом, заявляет Леха за Петьку. — Последняя стадия! Нос подклеили, остальное кусками отваливается. Он и в бане так парится, чтобы собственные детали не растерять, подлюка! — жалуется на Казака.
Петька — Казак трет нос тыльной стороной кисти — под носом становится грязно. Шумно набирает больше воздуха в легкие, чтобы в следующую минуту–две разродиться монологом, половину слов из которых, Лешка — Замполит, считающий себя человеком бывалым, а ко всякому завернутому словцу привычным, даже не понимает. Кроме одного — Казак оскорбляет пришедших, но так, что придраться сложно.
Впечатляет, но недостаточно — витиеватую речь Казака способен по достоинству оценить лишь человек не раз «сходивший к хозяину».
— Блатные, что ли? — спрашивает один, и должно быть кто–то из самих братьев Ситянских, потому как интересуется без удивления, делово, так как положено предводителю.
— Ба! Прорезался голос соловьиный в рыле свином — надо такому случиться! — едва успевает удивиться Петька.
Ситянский, не вдаваясь в рассуждения, отступает назад, пропуская «своих»…
В разведке дракам не учат (если дошло до рукопашной — грош цена группе и ее командиру!) — зато нарабатывают множество способов — как снять часового или взять языка. В «старой школе» большей частью исключительно «по старинке» — кулаком в голову или «с бережением» — в обнимку. Никакой честности, никаких соло. Двое, а лучше сразу трое (чтобы с гарантией) берут, пеленают одного. А нет такой возможности, так опять в голову, да «взять в залом», уложить так, чтоб землю жрал, ни о чем о другом не думал, и — в «пеленки». Но по крайностям только глумить и качественно, предоставив остальное личному везению «языка». Очухается после — значит, поживет еще немного, до конца потрошения на информацию.
