Санитар нависал, как монах на исповеди. А Филимону было нечем оправдаться: он не освободил мир от ужасов, не узнал тайного имени Бога.
«Всяка тварь стонет», — донеслось сквозь туман. Голос, казалось, раздавался отовсюду, проникая за грань небытия, наполнял эхом бесконечное пространство. Филимон ощутил в нем безмерную тоску, страстный порыв к спасению, он приподнялся на локте навстречу расходившемуся кругами звуку, и тут мир перевернулся, его покровы разлетелись, и Филимон увидел, что все люди — один человек, который принимает на себя муки человечества. Мириады жал вонзились ему в плоть, точно тысячи гвоздей прибили его к кресту, страдания всех живших и живущих обрушились на него, и от этой невероятной боли он закричал.
И мир исчез.
Филимон Кончей открытым ртом уставился в потолок мертвецкой.
* * *
— Кого–то черти принесли! — говорит вдруг Седой и тут же выходит, прижав за собой дверину. И все в очередной раз удивляются его чутью, только через пяток минут подъезжает машина, когда Седой уже стоит у дороги, опершись на изгородь.
Замполит, осторожно отжав дверь, глядит в щель.
— А разговор у него напряженный… Может, стоит сходить, подстраховать?
— Нет, Седой — дипломат. Он, что хочешь разрулит. Да и старенький с виду. Не обидят!
— Это в прежнее время не обидели бы, а сейчас…
Машина разворачивается на узком, юзит, и как–то зло газанув, обдает Седого пылью. Тот некоторое время задумчиво смотрит ей вслед и начинает спускаться по тропинке к бане.
— Нормалек, отшил и вроде нерасстроенный, — говорит Леха, промахиваясь с собственными выводами в очередной раз — и что тут поделаешь, пошла у него такая полоса…
Седой входит — сразу понятно, что–то не так. Лешка хмурится: последний раз схоже разочарование в собственной удаче аналитика испытал, когда, хорошенько распарившись в такой же деревенской баньке, прямо с крыльца прыгнул–упал в огромный пушистый сугроб… а там оказался куст крыжовника.
— За время вашего восьмимесячного отсутствия на вверенной мне территории произошли следующие неприятности…
Седой неспешно рассказывает, что с недавних пор «повадились» к нему… Все из–за ульев — мед пару раз возил на базар. Там «наехали» — стал, как положено, платить — сугубо чтоб не выделяться на общем фоне. Приезжали сюда — сосчитать ульи, разобраться, сколько меда снимает, не уходит ли налево, в соседнюю область. Чтобы не ссориться по пустякам — баню им топил. Понравилось. Вот с этого и началось. Теперь, не скажешь, что частенько, но наезжают попариться.
— Обычно заранее предупреждают, а сегодня, видно, приспичило.
— Сказал, что гости у тебя?
— Сказал.
— И что?
— Сказали, чтобы выметались, баню за собой вымыли, и заново протопили.
— Бляха–муха, ну вот и помылись! Теперь перепачкаемся. Вроде бы устаканилось все, прошли времена отмороженных.
— Не здесь, — говорит Седой. — Здесь все на десяток лет опаздывает.
— Думаешь, не вникнули, приедут разбираться?
— Это зависит на какой градус подвыпитости упали — потянет «на подвиги» или нет, еще какие девки с ними — умные или неумные. Если неумные — не отговорят, не придумают иную развлекуху — тогда жди гостей.
— Я с ними поговорю! — тут же заявляет Казак. — Переберу деляг с периловки.
— Ага! Сейчас! Тебя пусти: братская могила будет, прибирай за тобой…
— А я без ножа, по–свойски. Феню знаю, прощупаю насколько серьезные.
— Без собственных наколок? Без перстней на пальцах? Какой ты, бляха муха, уголовничек без наколок, без перстней?
— Оденусь. Перчатки есть у кого?
— Боксерские?
— Карандаш есть химический? Нарисую! Таких нарисую, что сразу язык себе в жопу засунут — как приедут, так и уедут.
Казак все еще во хмелю.
— Понадобится, нарисуешь. Но сначала в речке посиди минут двадцать — поближе к ключу. Остынь! Подъедут, позовем.
— Может я? — предлагает Миша — Беспредел, разминая шею.
— Тебя детинушку увидят, сразу задумаются «про жизнь», да за стволы. У них обязательно стволы в машине должны быть. Стрелять им нельзя позволить, и уйти отсюда должны так, чтобы никаких последующих протоколов.
— Если сейчас не выучить, — возражает Седой, — этим дело не кончится — город их!
