Словом, аргументы — из разряда ведомственных: верните НАМ смертную казнь, без нее НАМ труднее работать, защищать общество!
«Ведомственные» — в данном случае вовсе не означает недостаточно весомые или исходящие из узкокорпоративных интересов. Нет, это очень весомые аргументы, отражающие интересы всего общества, но увиденные и понятые односторонне. Неотразимыми они могут показаться, только если замкнуться в определенном круге идей. Позиции «здравого смысла» можно противопоставить не только «сантиментальные причитания либеральных хлюпиков», но такие же трезвые, деловые «дискурсы».
Так, правовед может напомнить, что неотвратимость наказания важнее, чем его мера. Психологически вполне понятна общественная потребность выместить на одном пойманном выродке страх и ненависть к десяти не пойманным. Но, делая упор на вопросе «расстреливать — не расстреливать», мы уводим внимание от более существенного: почему тяжелейшие преступления остаются безнаказанными. Велик ли устрашающий эффект смертной казни для наемных убийц, если большинство из них вообще не предстанут перед судом? А главное, давайте определимся, чего мы добиваемся прежде всего: покарать преступника, запугать его на примере других, изолировать и обезвредить его, заставить возместить, хоть в малой мере, нанесенный ущерб?
Историк мог бы привести факты. Примерно с середины XVIII века защищать «суровое, но необходимое средство» стало как бы неприлично. Русские царицы и цари при восшествии на престол первым делом отменяли пытки и казни, уже отмененные их предшественниками. Временное правительство и молодая советская власть тоже начинали с ее отмены. После войны ее отменял даже Сталин, которого в слюнтяйстве, кажется, никто не упрекал. Правители обязаны быть более дальновидными, чем общество, и сознавать: ужесточение наказаний — сомнительный метод защититься от роста и ужесточения преступности, ибо болезнь и лекарство имеют один корень, одно основание — жестокость нравов. Почему бы нам не вернуть, заодно со смертной казнью, ее публичность, а также пытки, клеймение? Потому что, приучая общество к жестокости, повышая его болевой порог, в долговременной перспективе государство больше теряет, чем выигрывает.
Дипломат предупредит, что возврат к применению смертной казни вряд ли пойдет на пользу международному престижу России (а следовательно, и высшим ее государственным интересам), закрепив в сознании европейца образ «ужасной», «нецивилизованной» страны. Страны не Чехова, а Чикатило. И не надо тут приводить в пример сохраняющие смертную казнь американские штаты: США для европейца тоже страна «ужасная и нецивилизованная». Гораздо поучительнее для нас Турция («дикая, невежественная, по-восточному жестокая»), где, несмотря на мощное давление масс, все же не казнили матерого террориста с руками по локоть в крови.
Свои аргументы и «за», и «против» приведут экономист, психолог, социолог и т. д.
Мне как литератору, естественно, легче оперировать аргументами «адгоминем» — идущими от человеческих чувств и обращенными к чувствам. Вот классический:
— А если бы ВАША ДОЧЬ стала жертвой насильника и убийцы…
Правда, на это можно отпарировать таким же «человеческим» аргументом:
— А если бы убийцей и насильником оказался ВАШ СЫН?
Но тут же с горечью понимаешь, как жидковато, неубедительно это звучит. Ведь возможность внезапного превращения благовоспитанного юноши в садиста, маньяка — надуманна, фантастична. В отличие от угрозы моей дочери подвергнуться нападению. Живо представить себя «на месте» убийцы нормальному человеку непросто. А на месте жертвы… Вот почему в ваш жестокий век нет недостатка в проповедниках идеи «справедливого возмездия». Но ведь должен кто-то и милость к падшим призывать — в наш жестокий век? Ведь это не менее важная общественная задача…
Литература, как говорил классик, не лекарь, а боль. Тот же читатель, который требует: «Хватит цацкаться с этими отморозками!», оказывается способным сострадать отморозку, зверски зарубившему топором двух беззащитных женщин. И другому отморозку, которого суд присяжных на основании серьезнейших улик признал виновным в убийстве собственного папеньки Федора Карамазова.
