Проснулась поздно. Отец ушел на работу. Серафима скорее всего подалась на рынок — «подышать деревней». Хлебом не корми.
Посреди овального стола большой комнаты, напоминая о вчерашнем, стояли цветы. Они были совсем свежие, а все связанное с ними пожухло и отдалилось. Иначе и быть не могло: не успели гости собраться, а она уже тяготилась ими, их лицами, голосами. Ни с кем из них Юля не была дружна, все они приглашались потому, что она сама гостила у вчерашних гостей, когда те отмечали свои дни рождения. Не считая Сони, которая была звана только потому, что числила себя Юлиной соперницей: казалось забавным понаблюдать, как эта более чем простоватая дева примется обхаживать не лишенного Нарциссова греха самолюбования эстета, знатока древнерусской живописи, превыше всего ценящего «художественное начало в телах и душах». Вышло совсем не забавно, скорее глупо и как-то даже определяюще для всего вечера. Заметив Сонины поползновения, девчонки вели себя так, будто затем и собрались, чтобы погоготать над ней.
«Может быть, все-таки позвонить?..» Постояв у телефона, Юля не без внутреннего сопротивления набрала памятный уже номер Нерецкого, почему-то уверенная, что отзовется кто-то другой и ничего не останется, как положить трубку. Гудок, второй… десятый… «Глу-упо… глу-упо…» — отзывалось в голове. Никто не ответил.
«Напрасно я так с ним вчера… — подумала она об Олеге. — Теперь не жди приглашения, когда после каникул в его квартире станут собираться студийцы-художники». Это было единственное место, откуда ей позволялось приходить после наступления темноты. Правда, столкнувшись с «Олеговой оравой» на лестнице, отец стал весьма подозрительно относиться к ее «гостеваниям наверху». Прямо ничего не говорил, но это чувствовалось, когда она при нем возвращалась от Олега. Против обыкновения, он не спрашивал, где она была, старался не смотреть на нее, и все вокруг вслед за ним послушно сторонилось, всякая вещь глядела искоса. «Явилась не запылилась! Ты бы еще на ночь там осталась, в закопченной табаком чужой хатке!» — скрипучим голосом Серафимы доносилось из каждого угла. В такие минуты она тупела, из головы вылетали даже те истертые от бездумного потребления слова и фразы, какими она обходилась дома. А загляни отец в квартиру Олега, посмотри, как ведут себя его друзья, о чем говорят, тут уж с ее «гостеваниями наверху» было бы незамедлительно и навсегда покончено.
Она и сама, впервые оказавшись там два года назад, была ошеломлена разноцветными стенами, снизу доверху разрисованными цветными карандашами, непроглядно черными потолками, с подвешенными к ним светильниками в виде пещерных сосулек. Словом, куда ни повернись, на всем печать насмешки над общепринятым, разумным, приличным. Понадобились немалые усилия, чтобы превозмочь рутинные представления и согласиться, что люди вправе и так обставлять свое жилье. Дальше больше: незаметно привилась странная потребность бывать в этих пропахших красками комнатах, чувствовать себя причастной к заключенному в них озорному вызову, к спорам молодых художников, видеть себя среди них — в необыкновенно широком, слегка отстающем от пола и вплотную прижатом к стене старинном зеркале, обрамленном темным резным деревом. Отраженная в нем девушка была далека от привычного, будничного, наперед известного, что составляло ее жизнь. Не та, что в зеркале, другая, которой нельзя иначе, пребывала в ежеденной муравьиной заботе успеть сделать все необходимое сейчас, чтобы беспечально жилось когда-то потом, когда уже никто не назовет тебя «еще одной мелодией той чарующей музыки, которую источают имена Беатриче, Лауры, Анны Керн!». Так восторгался ею пузатый великан-скульптор. «Я бы с великим наслаждением изваял вас, красавица, но — для полуденных краев: в этом городе вам будет зябко, здесь и бронзе холодно, если она обнажена». Художники изводили бумагу на рисунки с нее, и сколько же она видела своих лиц, наделенных незнакомыми ей выражениями!..
На лето мать Олега, археолог, уезжает в Туркмению, «к развалинам Парфии», отец, художник-реставратор, подолгу живет в далеких районных центрах, где ведутся восстановительные работы, и в квартиру то и дело «слетаются на шабаш» молодые дарования, люди «не очень стиранные», по словам Олега, но «чистые душой». Что касается духовной ипостаси, то, как известно, чужая душа потемки, одно несомненно: они прекрасно вписывались в интерьер: и одевались, и разговаривали, и вели себя с полным пренебрежением к условностям. Трудно сказать, чего в них больше: служения «богу клана», убеждения, что «правда там, где нет навязанного поведения», или — бравады, намерения показать свою неординарность. Как бы там ни было, рядом с ними Юля чувствовала себя какой-то образцово-школьной, в предосудительном смысле, и если бы не боялась отца, непременно обзавелась бы такой же драной одеждой, научилась так же грубо и безапелляционно судить обо всем на свете… Вот только представить себя возлюбленной одного из этих гуманитариев никак не могла. Они, разумеется, все очень талантливы, и благодарные потомки будут с благоговением созерцать их великие творения, но разве можно кого-то из них сравнить с Нерецким и все то, что у нее с ним может быть, — с тем, что ее ожидает, если какой-нибудь созревающий гений, не с декоративными, а всамделишными латками на джинсах, в по-настоящему грязном свитере, с ненарисованной чернотой под ногтями, «сделает ее своей подружкой», как пишут в переводных романах?.. Нет уж, пусть они свои художественные и прочие откровения делят с табачными девицами — их однокашниками и тоже постоянными гостьями Олега.
