Матери не помнит. До шести лет росла с отцом в городе, а после его смерти жила у тетки, в дачном поселке Липовки — некогда разбойной деревне, ославленной так из-за малопочтенной склонности ее жителей «баловать» на окрестных дорогах. Возведя молодецкую потеху в отхожий промысел, деревня жила по своим законам, и главный из них — круговая порука. Как говорили помнившие своих отцов-молодцов старики, полицейские пролетки еще за версту пылят, а мальчишки уже бегают от дома к дому с криками: «Волки! Волки!..» Улики тут же исчезали, а отсыпавшиеся после ночного бдения ухари кидались хлопотать по хозяйству и знать ничего не знали, ведать не ведали.
С ростом города многие пригородные деревни, раньше те, что оказались ближе к железной дороге, мало-помалу превращались в дачные поселки. Пришел свой черед и вольным Липовкам. Избы меняли обличье и хозяев, стали дачами, обросли недеревенскими надстройками и пристройками, приусадебные наделы огораживались глухими заборами, за которыми иерихонскими басами немолчно брехали упитанные кобели темной шерсти, недвусмысленно оповещая, что отныне в Липовках каждый сам по себе. Все менялось — даже погост у церкви Жены-мироносицы, где похоронен отец, приметен уже не крашенными в голубой или белый цвет шестиконечными крестами, а нагромождением поставленных торчком бетонных плит да снятых откуда-то с чужих могил полированных гранитных монументов, с забитыми старыми и высеченными новыми надписями. И только церковь на взгорье первозданно красовалась крытыми черепицей чешуйчатыми главками куполов, да по вечерам на завалинках тихо белели иноческими ликами древние липовские старушки… Свидетели всех перемен, о чем они думали, глядя, как по обегающим кладбищенский холм ложбинкам-тропинкам, протоптанным несчитанными поколениями баб, ходивших на речку полоскать белье, парами прохаживались дачные девицы, развинченно подрагивая костлявыми задами в жестяно жестких джинсах, как «летают» на ярких велосипедах толстые мальчики в шортах, да как бредут «на пляж» перекормленные тетки в сопровождении все тех же рослых кобелей, одуревше скачущих вокруг хозяек, разинув розово-пенистые пасти?
Как церкви и погосту и бывшей земской больнице, сохранившей белые эмалированные таблички с черными надписями: «Приемный покой», «Палата № 1», «Палата № 2», старушкам совестно было видеть этот лужок у речки, превращенный в лежбище по-коровьи расплывшейся, невозмутимо оголенной бабьей плоти.
Старушкам тягостно было то самое настоящее, которое стало для нее прошлым и которое Зоя гнала из памяти. Еще когда оно было настоящим, она бежала от него, разукрашивая в воображении то далекую подорожную вольницу Липовок, то свою грядущую жизнь в городе, в одном из его больших белых домов… Уж больно глуха и всячески опахаблена была тамошняя жизнь.
И о матери, как о всем остальном позади, легче было не думать, чем думать. Все слышанное о ней пребывало за шлагбаумом, нормальное положение которого «закрыто». Кто она, откуда, есть ли у нее родственники — осталось неведомо. Единственное изображение представляло собой цветную фотографию из рекламного проспекта: мать стояла в группе купальщиц на песчаном феодосийском пляже. Расторопный фотограф собрал девиц поупитаннее для оживления общего вида. Никаких фамилий, разумеется, не проставлено, и что вот эта, высокая, с маленькой грудью и крепкими ногами — ее мать, приходилось верить тетке на слово. А та и сама всего дважды видела ее — когда со своим иллюзионистом возвращалась в Юргород из гастролей.
По ее словам, мать познакомилась с отцом в антикварном магазине, где он работал и куда она приволокла серебряную вазу, уворованную, как сразу выяснилось, из какого-то московского музея. К сбыту краденого ее принудили двое каких-то громил, по крайней мере так выглядело ее добровольное признание, которое она сделала по совету отца. Громил отправили за решетку, а ее приговорили к условному наказанию. Вскоре после суда они и сошлись — то ли она и в самом деле прониклась симпатией ко вдовому антиквару, то ли ей, чужой в городе, попросту некуда было приткнуться… Первое предположение сомнительно, несмотря на правдоподобность, — хотя бы потому, что три года спустя ее нашли мертвой у стены недостроенного дома. Одни говорили — сама бросилась из окна пятого этажа, другие — сбросили. В этом недостроенном и забытом на пустыре блочном лабиринте роился весь темный люд города и области — уголовники, игроки, пьяницы, платные девицы.
