Меланфо. Проверьте, девки, на самом деле его котомка так уж жалка и пуста, как старому и худосочному бродяге надлежит. Давайте, ну! Под лохмотьями у него пощупай!
Одиссей. Сука! Спрошу я тотчас Телемаха, не разорвать тебя ль на месте на куски.
Евримах. Набить котомку можешь по завязку. Но честною работой. Ты не хотел бы побатрачить у меня на полевых работах? Колючки собирать, сорняк полоть, саженцы сажать. Ну как? Работа не влечет тебя? Тебе ведь даже лучше без работы. Здесь средь народного благосостоянья ты, дармоед, знаешь все лазейки на выгоду себе.
Одиссей. Дармоед — имеешь ты в виду таких, которые гнездятся в пуху, паразитов, да? Нет, Евримах! Если б мы двое могли померяться силами в работе! Когда б весна была и день прибавил. Ты дал бы мне косу, сам бы взял другую, и мы бы в буйных травах потрудились допоздна. Или стали бы на быках пахать, и взяли б самых лучших, с чудной шкурой и силами неистощимыми, — земля бы только и летела из-под плуга, я нарезал бы борозду за бороздою, и ты бы белый стал как мел. Или внезапно вспыхнула б война, при мне был щит, два копья, шлем боевой из железа: я шел бы в авангарде, ты Это смог бы видеть. Или явился б Одиссей — какая-то надежда ведь все еще остается, — и ты внезапно б захотел бежать, ты, знатный муж, исполненный высокомерья, но двери, обыкновенно распахнутые широко, вдруг стали б узкими как щелка, куда бы ты брюхо не просунул, и ты бежишь, как курица, слепой от страха, мечась по кругу, пока тебя я не прикончу.
Евримах хватается за скамейку, Одиссей прячется под стол, летящая табуретка попадает в Медонта, виночерпия, кувшин падает у него из рук на землю, сюда бросаются пьяные женихи, смятение и потасовка.
Евримах. Кончай, друзья! Очнитесь. Иначе спор о жалком нищем сделает нас врагами. Мы слишком великодушны и терпеливы. Слишком много челяди, чужаков, бездельников и воров пустили мы ко двору. Чернь вверх стремится. И скоро мы утонем в грязи.
Телемах (с парапета верхних покоев). Жестоко судишь ты о людях, Евримах. Себя считаешь ты всех выше, сильным и великим, лишь потому что в малом круге знати находишь одобренье. Но это далеко не образцы. Всякий раз, когда вы крепко выпьете и роскошно поедите, вы обнаруживаете свой слабый нрав, падкий к спору и потасовкам. Идите же и успокойтесь. Изгонять я не стану никого.
Амфином. Друзья! Эта вредная привычка — гневаться затем лишь только, чтоб в жилах гнева дивный прилив ощутить. Друг друга задевать и колотить из-за бродяги — какой в том толк? Не будем насмешничать и бить гостя. Или нового слугу, который прислуживает нам в доме божественного Одиссея. Телемах сам решать имеет право, кто во дворце отца ему желанный, кому на дверь укажет он. А нам пусть виночерпий еще разок наполнит кубки, мы в жертву принесем вино и предадимся отдыху затем. Идемте же, насладимся последней чашей в этот жаркий день.
Все уходят за кулисы. Одиссей остается один у огня. Телемах спускается к нему.
Одиссей. Оружье прочь из зала. Копья, шлемы и щиты в кладовую наверх. Коль заворчат собаки, скажи, не поднимая шума, что копоть портит роскошные отцовские доспехи. Да и для всех опасно, когда мужчины пьяные, после попойки к оружию полезут, которое прямо под рукой. Для нас оставь лишь два копья да два клинка, они понадобятся, когда на штурм пойдем.
Телемах (кормилице, мелькнувшей за колонной). Евриклея! Послушай, матушка, запри мне девок в спальнях на замок. Пока отца роскошные доспехи я не уберу. Гляди, как копоть их разъедает. Хотим мы их убрать туда, где дым их не испортит.
Евриклея. Теперь, когда пробился у тебя пушок на подбородке, желала б я, чтоб поскорее ты созрел толковые приказы отдавать. Дальновидно заботу проявлять о доме и дворе. Ты запрещаешь девушкам из спален выходить? Они должны тебе дорогу освещать при переноске оружия.
Телемах. Нет, нет — а чужеземец-то зачем, пусть шевелится. Кто ест с моего стола, тот должен быть мне подмогой. Пускай хоть из Эфиопии он явился. Иди вперед, старуха, нам оружейную открой.
Евриклея удаляется. Телемах и Одиссей снимают оружие со стены.
Является Афина, внезапно озаряя зал мощным сиянием.
