Колено. Пока его хозяин гулял по дальним странам, он валялся, презренный, на навозе, в объедков куче с барского стола, завшивевший и грязный.
Ключица. Когда же наконец вблизи явился Одиссей, в лохмотья облачившись будто нищий, узнал его Аргус и в чужом обличьи одежду. Завилял хвостом и уши опустил.
Запястье. Однако был он слишком слаб, чтобы вскочить и своего хозяина приветить. Увидел это Одиссей и в сторону глаза отвел. И слезу смахнул тайком.
Колено. Быстро шагнул вперед и в зал надменных женихов вошел. Аргуса же окутала черная тень смерти, когда он хозяина увидел через двадцать лет.
Зал наполняется женихами, слугами и служанками.
На подносе смешивают вино с водой и делят мясо на куски. Женихи садятся каждый за свой маленький стол. На восковых табличках делают пометки для политических выступлений.
Агелай. Я предложу: собрание князей пусть лучшего средь равноправных царем назначит.
Леокрит. Я потребую: работорговля служит общим интересам всех союзников. Заморскую торговлю и судоходство надо развивать. Вот где источники богатства государства. А для защиты рубежей морских ряд военных акций должно предпринять.
Элат. А я скажу, что мы народ земной, возможно, даже слишком, но к силам земным мы не прикованы. Вот что я скажу.
Агелай. В-третьих: царь зависим от наказов благородного собранья. В-четвертых, никакому князю не позволено касаться дел внутренних другой земли… Удастся ль это провести?
Амфимедон. А я скажу: праздники, идущие от древних культов, — запретить. Праздники служить должны благоденствию народа. Жертвоприношения необходимо ограничить скромной мерой.
Антиной. Я следующим образом начну: цель всех решений нашего собранья — мир и благоденствие всех народов. Вот как начну я.
Элат. А я скажу: божественное в бесконечно малых Долях рассыпано по нашим головам. Вот что я скажу.
Леокрит. Главным врагом всего торгового люда был и остается финикиец. Во всех своих ужасных формах проявленья. Финикиец в нашем пониманьи воплощенье бесхозяйственности и безбожной жажды чистогана. Нравы и обычаи наших народов финикийцу чужды.
В глубине возникает Телемах, подает Евмею корзинку с мясом и хлебом.
Телемах. Снеси все это чужеземцу, там, у порога… скажи ему: пусть не стесняется и попрошайничать идет. Каждому из женихов открытую он пусть протянет ладонь. Коль нищий он, то должен подаяния просить.
Евмей подносит корзинку Одиссею.
Евмей. Шлет тебе дары великодушный сын Одиссея, богоподобного. Ты не должен, говорит он, сидеть в углу и робеть. Иначе спросят все, какой же это нищий, что не решается к тучным женихам руку протянуть.
Одиссей. Спасибо Телемаху, сыну испытанного горем Одиссея. Его заветные желанья да исполнят боги.
Антиной. Прилежен ты на диво, свинопас, добросердый дурачина. Гостей все новых к нам из города зазываешь. Охотно приветствуем мы чужеземцев в доме. Но не вечно же таких, которые нам в тягость. Полезен порой бывает чужеземец, знаток ремесел: мастер-плотник, врач на случай многочисленных недугов наших, певец волшебный с Кипра иль из Египта, быть может, даже провидец даровитый, которому уже известен Пенелопы новоизбранный супруг?
Телемах (кричит с парапета верхних покоев). Тихо, свинопас, что толку этому вот возражать. Антиною только дай затеять склоку и покипятиться. Кровь его раз в день нуждается в возгонке гнева. Ты, Антиной, отечески печешься обо мне. Блюдешь богатства дома и строго хозяйство охраняешь. О да. Кутила ты тщеславный, подай ему! Ты сам ведь руку запустил в чужое состоянье.
Одиссей идет по кругу, складывает хлеб и мясо в котомку.
Антиной. А, Телемах, от Атридов возвратясь! Добро пожаловать. Как мы рады видеть тебя вернувшимся благополучно и на вершок прибавившим еще!
Телемах. Подай ему! Так как я тут в доме отдаю приказы, позволения ни у кого просить не надо. Я пересчитывать не стану.
Антиной. Как смело, чертовски смело, мой юный лев! Тебе Елена вставила стальные позвонки, что ты вознес так мужской свой норов? Кто б мог подумать! Если все ему такой вот кус отвалят, как и я, то и трех месяцев ему не хватит, чтоб проглотить его, — но на дворе, пожалуйста, чтобы обжора грязный всем остальным не испортил аппетит… Знаешь, попрошайка, как мы тут мыслим: безобразное само по себе уже достойно уничтоженья.
