Время и комната - страница 121
Макс. Я теперь созрел. Я бы теперь попробовал.
Карл Йозеф. Имей в виду: я тебе свой опыт подарить не могу. Все будешь делать сам.
Макс. Нет, нет, больше никаких вопросов, ей-Богу, никаких, все получится, я нашел переход, все пойдет как по маслу, не бойтесь. Я тут кое-что придумал для нашей первой сцены. Смотрите: я выхожу оттуда, вы стоите здесь, можно было бы даже подумать… но Бог с ним, оставим как есть. Ведь между ним и мной царит вовсе не пасхальная идиллия, в настоящий момент, а даже допускаю…
Карл Йозеф. Штайнберг, закрой клапан.
Макс. Вот-вот, что-то в этом роде.
Карл Йозеф. Горяч почин, да скоро остыл — это о вас, во всяком случае, на сцене.
Макс. А иначе вы бы себе язык обожгли, господин Йозеф.
Карл Йозеф. Как же вы безобразно играете, молодой человек! Безобразно, вяло. Без внутреннего полета, без внешнего блеска. Ну что, больно?
Макс. Нет. Не больно. Не больно. Я гораздо более спокоен, чем вы думаете. Я как тот Ванька-встанька, который вскакивает после каждого пинка…
Карл Йозеф. Не надо никого из нас вырывать из забвения. Никому от этого не будет хорошо. Мария Весслинг, помните? Чудная, идол шестидесятых, незабываемая Кетхен, волшебный Ариэль в шекспировской «Буре». А сегодня? Сегодня она живет с мужем в трехкомнатной квартире рядом с угольной шахтой. Совсем нищая. Сидит неподвижно у телевизора. Ее тестируют — она одна из тысячи или двух тысяч тестируемых, по которым вычисляют количество включений. Я ужаснулся, когда увидел ее. Мария! Куда девалось твое милое, веселое лицо? Наивная радость, любопытство, волнения по самому малому поводу, чувственность, теплота, море несказанно очаровательных слабостей? Она была совсем невзрачной. И ужасно худой! Когда я что-нибудь рассказывал, она тихо напевала. Она не хотела вспоминать о своей прежней жизни. (Он встает.) Н-да. Вот так, в общих чертах. Боль — это так просто, жизнь — это такой лабиринт. И несмотря на это: ни одна ошибка не была напрасной, ни одна слезинка — лишней.
Макс. Вы уходите? Мы так ни до чего и не договорились…
Карл Йозеф. Последними покидают сцену король и его шут. Порядок исчезает вместе с беспорядком. Ты понимаешь?
Макс. Нет… Нет…
Карл Йозеф. Остается что, Штайнберг, что остается? Антипатия. Ну, иди! Иди же.
Карл Йозеф уходит. На вершине стены появляется Лена.
Лена. Мы договаривались встретиться. Помнишь?
Макс. Что это значит? Не помню.
Лена. Я вернулась. Я была так глупа, что сдержала свое слово.
Макс. Ты веришь словам, поступаешь согласно им, ничего не забываешь. Слова! Мне слова не закон, так, мусор. Я их столько нараздавал…
Лена. Ты всегда говорил быстро-быстро, будто человек, который носится по лестнице вверх и вниз, не ведая покоя.
Макс. На то были причины. Я должен был защищаться, извиняться… Отказываться от собственных замыслов. Мы не умеем делать так, как если бы мы были не сумасшедшие.
Лена. Что бы ты сказал, если бы у тебя оставалось еще три слова — и после этого конец. Всей игре словами. Конец. Что бы ты сказал? Лишь три последних слова, за которые я могла бы держаться всю длинную, безмолвную жизнь с тобой? «Я люблю тебя»?
Макс. Нет. Я не произнес бы этих слов. Потому что эти три слова для меня ничего не значат. Я разочаровался во всех словах. А эти три слова… Если бы я даже их знал, я бы не смог их выговорить. Больше нет. И слава Богу.
Лена. Ты не знаешь, что ты говоришь. Этот голос меня еще любит, но слова твои меня забыли.
Лена спускается вниз позади стены и потом через проем в ней выходит рядом с Максом. Обнимает его. Через стену перевешивается Слепая.
Слепая. Она его убьет! Она хочет его убить! Сделайте что-нибудь! Спасите!
Макс падает. Темнота. Лишь луч прожектора освещает громкоговоритель.
Голос по репродуктору (звучит голос Лены, в то время как она удаляется по верху стены, волоча за собой рубашку Макса). Сегодня мы снова были вместе. Я в него влюбилась, как в первый день. Какое счастье видеть его снова! Какой восторг! Вот и солнышко пробилось. Авось это продлится еще немножко, когда он снова уйдет…
Светлеет. Сцена пуста. На помосте стоит квадратная ваза из павильона. С левой стороны Фолькер проводит на сцену Карла Йозефа и Эдну Грубер.
